- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
«Главное в охоте – накормить и напоить егеря»
Охотничьи истории и байки, правда и вымысел
- Автор темы Abirvalg
- Дата начала
- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
Семнадцать минут из жизни охотника
(динамика охоты)
Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» — мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее – сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.
Коротко, как выстрел:
— Где?
— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.
— Собаки?
— Вулкан переплыл, остальные – не видел, — произнёс уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют - не забьют; а здесь: остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.
— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остаётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.
Мысли – чётко и быстро: «Главное, оружие!»
В магазине карабина пять патронов. Всего пять!
«Мало. А вдруг?..»
«Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Лучше — двустволку двадцать восьмого».
Сдёрнул с гвоздя.
«Проверить!»
Переломил. Пусто!
«Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»
Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.
«Вот он, рюкзак с боеприпасом».
Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.
«Готов!»
Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.
Ширина речки пятнадцать метров – четыре толчка в полтечения опытной рукой.
Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:
— Стой! На лодке быстрее!
«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»
Да не просто остров – кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше залома перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!
Взял шест.
«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..»
А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф-Аф-Аф», как на собóльку какого-то, но на зверя лютого – врага извечного, как в трубу, да с придыханием: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.
Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда – взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подёрнутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.
И не слышно теперь лая – поток водяной гулом исходит, всё заглушает.
Увидел.
«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?»
Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, с ума уже сдвинул – мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит. Вот и дурак – надо было от зимовья ещё в воду прыгать – к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь – чистый суицид.
Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может.
Приходилось уже этот концерт видывать.
--*--
Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.
Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!
А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть – клыков и когтей не страшится. И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя.
Издаля начинает, метров с четырех, на полных ещё ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползёт, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы Мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только – нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год.
Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова…
В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга.
--*--
Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят – солиста поддерживают.
«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыгнул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога – то появится, то исчезнет.
«Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!»
Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.
«Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй – тому тоже несладко!»
Вперёд, только вперёд.
Но что это? По ходу, метров в тридцати, ближе к концу залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить – он собаку под бревна, хвостом вперёд тянет – топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт.
«Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и снова на абордаж залома. И с тем же успехом.
«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется – вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.
И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.
«Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.
--*--
Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу – не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.
Но прощалось ему это.
--*--
И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.
«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»
Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.
Но ушли все из прогала – теперь уже и не видно.
«Вперёд!»
Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.
Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.
«Увидел! Меня увидел!»
Но только голова косолапого торчит – большая, лобастая, повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки — изучают врага своего.
«Стреляй! Сейчас пойдёт – собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.
«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету – деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.
«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.
И всё — решенье есть! «Понеслась!..»
Ещё один взгляд на медведя:
«Расстояние: семьдесят – семьдесят пять».
Взгляд на целик:
«Постоянный — хорошо».
Дыхание:
«Дыши глубже, глубже».
«Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно.
Поднял карабин.
Предохранитель:
«Спущен!»
С сожалением:
«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки – самый сложный выстрел! Ну да ладно!»
«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»
«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»
Бах! – толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передёргивает затвор.
«Ко второму выстрелу готов!»
Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.
«Но что это?»
Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль – голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое.
«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».
Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.
Бах! – уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.
Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.
Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.
Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него – морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.
— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!
Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.
— Пошел отсюда! – он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.
«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!
Оглянулся вкруг.
«Ага! Вот сюда их!»
Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой – тот только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него – рванул он между ног опять к медведю.
«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.
Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.
Выдернув из воды, глянул в глаза – добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.
Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.
«Но ничего! Справимся!»
Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с ружьём наизготовку, отца.
Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя.
— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.
Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания!
«О боже! Грех-то какой! Грех!»
— Папа, дай нож.
— Нож? – растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.
«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.
— Ружьё!
Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.
После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и, как ни в чём ни бывало, принимаются вылизывать себя.
Вот агония кончилась – медведь отошел.
Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:
— Ладно ударил – точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.
Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:
— Прости нас, дедушка Амекан!
(динамика охоты)
Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» — мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее – сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.
Коротко, как выстрел:
— Где?
— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.
— Собаки?
— Вулкан переплыл, остальные – не видел, — произнёс уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют - не забьют; а здесь: остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.
— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остаётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.
Мысли – чётко и быстро: «Главное, оружие!»
В магазине карабина пять патронов. Всего пять!
«Мало. А вдруг?..»
«Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Лучше — двустволку двадцать восьмого».
Сдёрнул с гвоздя.
«Проверить!»
Переломил. Пусто!
«Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»
Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.
«Вот он, рюкзак с боеприпасом».
Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.
«Готов!»
Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.
Ширина речки пятнадцать метров – четыре толчка в полтечения опытной рукой.
Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:
— Стой! На лодке быстрее!
«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»
Да не просто остров – кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше залома перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!
Взял шест.
«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..»
А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф-Аф-Аф», как на собóльку какого-то, но на зверя лютого – врага извечного, как в трубу, да с придыханием: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.
Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда – взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подёрнутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.
И не слышно теперь лая – поток водяной гулом исходит, всё заглушает.
Увидел.
«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?»
Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, с ума уже сдвинул – мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит. Вот и дурак – надо было от зимовья ещё в воду прыгать – к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь – чистый суицид.
Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может.
Приходилось уже этот концерт видывать.
--*--
Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.
Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!
А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть – клыков и когтей не страшится. И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя.
Издаля начинает, метров с четырех, на полных ещё ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползёт, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы Мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только – нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год.
Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова…
В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга.
--*--
Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят – солиста поддерживают.
«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыгнул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога – то появится, то исчезнет.
«Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!»
Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.
«Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй – тому тоже несладко!»
Вперёд, только вперёд.
Но что это? По ходу, метров в тридцати, ближе к концу залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить – он собаку под бревна, хвостом вперёд тянет – топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт.
«Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и снова на абордаж залома. И с тем же успехом.
«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется – вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.
И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.
«Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.
--*--
Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу – не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.
Но прощалось ему это.
--*--
И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.
«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»
Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.
Но ушли все из прогала – теперь уже и не видно.
«Вперёд!»
Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.
Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.
«Увидел! Меня увидел!»
Но только голова косолапого торчит – большая, лобастая, повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки — изучают врага своего.
«Стреляй! Сейчас пойдёт – собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.
«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету – деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.
«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.
И всё — решенье есть! «Понеслась!..»
Ещё один взгляд на медведя:
«Расстояние: семьдесят – семьдесят пять».
Взгляд на целик:
«Постоянный — хорошо».
Дыхание:
«Дыши глубже, глубже».
«Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно.
Поднял карабин.
Предохранитель:
«Спущен!»
С сожалением:
«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки – самый сложный выстрел! Ну да ладно!»
«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»
«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»
Бах! – толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передёргивает затвор.
«Ко второму выстрелу готов!»
Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.
«Но что это?»
Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль – голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое.
«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».
Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.
Бах! – уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.
Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.
Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.
Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него – морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.
— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!
Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.
— Пошел отсюда! – он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.
«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!
Оглянулся вкруг.
«Ага! Вот сюда их!»
Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой – тот только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него – рванул он между ног опять к медведю.
«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.
Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.
Выдернув из воды, глянул в глаза – добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.
Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.
«Но ничего! Справимся!»
Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с ружьём наизготовку, отца.
Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя.
— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.
Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания!
«О боже! Грех-то какой! Грех!»
— Папа, дай нож.
— Нож? – растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.
«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.
— Ружьё!
Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.
После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и, как ни в чём ни бывало, принимаются вылизывать себя.
Вот агония кончилась – медведь отошел.
Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:
— Ладно ударил – точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.
Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:
— Прости нас, дедушка Амекан!
- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
«Сегодня ходил по большому…»
— Давай-ка я завтра схожу по большому, а ты найдёшь, чем заняться — пушнину пока приберёшь, — уже к ночи выдаёт Сергей отцу свою идею. И в этой фразе — «схожу по большому», такой понятной всему русскоговорящему люду, заложен их потаённый смысл, известный, может быть, ещё лишь сотне местных аборигенов.
Петрович отрывается от своего извечного вечернего рукоделия, кивком головы сбрасывает пониже, на самый нос, привязанные резинкой очки, исподлобья внимательно и долго всматривается в сына, потом чуть ухмыляется и, возможно, излишне громко говорит:
— Ну, сходи, сходи! Может быть, и пофартит – кто знает?
Он замолкает, отворачивается, тыльной стороной кисти поправляя свои «вторые глаза» и вновь, как будто и не говорил ничего, продолжает сосредоточенно разминать соболюшку.
Откинувшись к стенке, Сергей глядит на отца, на играющий свет керосиновой лампы, отражающийся в никеле негромко бормочущего радиоприёмника, и наслаждается тёплым уютом зимовья, таким милым и дорогим потрескиванием печки, столь желанным после дня долгого пути по морозу.
К вечеру погода начала портиться — потеплело, и он думает о том, что идти завтра обязательно надо, иначе, если навалит снега, «собаки встанут», и он с ними больше сходить не сможет.
— И кого ты собираешься взять? – теперь тихо, не отвлекаясь, будто разговаривая сам с собой, спрашивает его отец.
— Вулкана, конечно, да и Шпану, пожалуй, заберу – вдруг поможет. Они друг за другом бегать не будут – толку будет больше. Сучки пусть остаются.
Отец молчит минуту и снова будто бы самому себе отвечает:
— Наверное.
Петрович думает о чём-то своём, Сергею неведомом, и тот тоже погружается в свои мысли.
«Сходить по большому» — это сказка местная такая, не в смысле выдумки, а в смысле сказания, которое передаётся из уст в уста, как не утраченное ещё в народе нашем творчество, да ещё и на реальных событиях основанное.
Жил да был, и недалече отсюда, а от этого зимовья так вообще в сорока верстах, мужичок один по имени Колян, а по прозвищу народному — Шнырь. И кличка та у него куда вернее была. Он где не появится, так все чепарушки обсмотрит, обчистит, облазит всё, съестное проверит, и ничего от него не утаить. Нюх у него был, что у твоего кобеля.
В общем, бичевал он здесь. Обитал в зимовье на Делиндре, что в двенадцати верстах вверх от Деревни.
Место там пустоватое, рыбалка аховая, соболёвка не ахти.
Он одно время то в подхозе, то в лесхозе подвизался, а потом в «штатники» подался — на вольные хлеба. Но работа эта только с виду беззаботна: «Тебе-то что? – вроде, — сам себе хозяин! К восьми на работу не вставать!»
А как прикинешь, чего для жизни надо, так и не позавидуешь. Всё на тебе! Промхоз, считай, не помощник. Он только вертолётом тебя бросит и снимет, а план по полной схеме требует. А ты крутись как хочешь, даже жизнь твоя в твоих собственных руках, потому что больницы за углом нету.
Тайга, она серединки не любит, для неё только две крайности есть – труд от зари до зари или лень беспросветная. Как почувствовал ты, что лень твоя желание по путикам бежать перебарывает — бросай всё и беги сломя голову из тайги, устраивайся где-нибудь на работу, хоть бы и кочегаром, если специальность отсутствует, иначе нет тебе шансов среди людей нормально жить, а здесь тайга тебя всё равно схарчит – жизни не даст.
Сколько их, таких Шнырей и Петюриных по тàйгам разным от Северо-запада европейского до Камчатки самой сгинуло без следа? А если не в тайге, то в жилухе, из-за того, что способность к труду потеряли.
У бичей, как известно, хитрованства с избытком, приспособляемость великая, а гонору-то, гонору – хоть отбавляй. Послушаешь иногда, так они и не бичи вовсе, а художники свободные, корень жизни ищущие. Философы все – куда там Бердяеву? – у них на всё свой взгляд, от морали других отличный.
Но присказка это пока.
Жил-поживал Шнырь в Делиндре, вроде и сам по себе, но с мыслью задней, что если уж приспичит и жизнь невмоготу станет, он всегда сможет в деревню убежать, где мужики-зимовщики его не выкинут, прокормят – никуда не денутся — Закон тайги не позволят!
А мужикам-то зачем он нужон? Они, чай, свои – не казённые харчи проедают! Терпи тут его – бездельника с его философией и собственной моралью.
Зимовщиков двое – Андрей Андреич, пенсионер уже, из села от бабки сбежавший, чтобы водку там не пить и её разносы не выслушивать, и Вася, с шнырёвско-петюринской биографией кадр, но чудом их участи избежавший.
Они тут трактора да технику сенокосную сторожат и коней деревенских кормят — Борьку и Буяна — огромных, на мастодонтов похожих.
Занятие себе нужное и в тайге всегда найти можно. Мужики заездок на налимов загородят, проверять его ездят, да и так крючья у них стоят. По курьям сети подо льдом. Капкашки, петли заячьи неподалёку поразбросаны – тоже ходить надо. А не надо никуда идти, так мордушки или корчажки сиди плети, — на худой конец, сети штопай да пересаживай – к лету готовься.
Квашню раз в неделю замесить нужно – хлеба испечь, – такого, кажется, вкусного, что и не едал никогда.
И надо же тому случиться в тот год, что сбежали кони у мужиков – в жилуху подались. Путь не близкий – сто пятьдесят вёрст тайгой с гаком. Где ты их поймашь? Остались Андрей Андреич с Васей без транспорта и вроде как не у дел. Кто тут это добро возьмёт? Шнырь? Так они его вмиг вычислят и голову отвинтят.
Прилетел за ними вертолет, забрали они все свои пожитки с рыбой и продуктами и улетели.
А тут Колян в Делиндре заголодовал, доев последнюю собаку, и, чтобы ноги от голода не протянуть, двинул в Деревню.
Пришел. А тут! Батюшки светы! – нет никого! Бросился он шнырить по избе и закуткам. Нечего жрать! Нечего! Увезли, гады, всё — ему не оставили. Что делать? Что?
Загрустил Шнырь и стал соображать, как ему жить дальше.
В «жилуху» выходить, так это сорок вёрст без малого до Антонихи пёхать, без харча и лыжни — почти самоубийство. А там что? Ещё, считай, три раза по столько – одна радость, что зимовья погуще стоят. Но без продуктов как? Мужики там сейчас прокормят — не откажут, но в жилухе «по пьяни» не спустят!
Побежал он снова шнырить по всем закуткам, теперь уже тщательней. Нашел в конюшне пару мешков овса, к потолку подвешенных, и мешок комбикорма. Ещё с полмешка комбикорма, мышиной мочой провонявшего, в предбаннике обнаружил.
— Ура! – воскликнул Шнырь. — Живём!
«Овёс – он же пользительный! Там же витамины одне! Его же от болезней прямо так едят! Его и поджарить можно – кофий сделать! Немцы же кофий из ячменя в войну делали? А комбикорм, так вообще — вещь! – там же полный баланс для организму!»
И начал Колян жить-поживать в Деревне — на овсе да на комбикорме.
С утреца встанет — кофейку овсяного дерябнет. На обед жиденькое – овсяная похлёбка, комбикормиком сдобренная. А вечером… (правильно) – каша.
Но не шибко в рот еда такая без хлебушка-то лезет – и нашел он жернов в поварне старый и мельницу ручную соорудил. Теперь заделье есть – муку молоть и лепёшки жарить.
Не долго и не коротко жизнь его такая продолжалась – пять месяцев, считай, до самого весеннего распылу.
Ружьишко у него было, — иной раз накатит на него — он его на плечо, на лыжки встанет, да по окрестностям.
Рябчишка там какой или глухаришка, может, когда и попадал на мушку, а бывало, что и сохатиные следы встречал – облизывался.
Но за сохатым бежать одного желания мало, для этого много чего требуется: ноги крепкие, дыхалка не слабая, «палка» добрая – то есть ружжо нужна; смекалка, наст и собачка не помешают, а главное, без фарта не обойтись.
Вот с этим не знаю, как у него дела обстояли – врать не буду. По слухам – не очень.
А худо ему одному живётся, муторно. Что на свете белом творится – не ведает, поговорить не с кем – последнюю собаку сожрал. Не остаётся ничего, как с самим собой на бумаге беседовать. Про дела свои скорбные и мысли разные, что в голову лезут, записывать.
Вдали от «жилухи», сказать надо, измерение иное, от цивилизации отличное. Там много чего передумать приходится, и по-другому. Изнутри Природы самой, из той, из которой мы все вышли и в которую уйдём, к которой относимся только как потребители, не отдавая ничего взамен, — на жизнь посмотреть.
Невольно там философом станешь и Льва Николаича зауважаешь.
Вот и сидят мужики по зимовьям — думы свои на бумагу укладывают, всё больше на тему: «Спасибо тебе, Фаỳна, за Фàуну!»
Бывает в ином — стопками общие тетради на полочке лежат, для всеобщего обозрения и в назидание потомкам. Вот только потомки разные – те, в основном, что мысли чужие по нужде лишь используют.
Многое в тех тетрадях есть, всякое. И матерно, но от души. Кто и стихоплётством промышляет – другой любомудрствует.
Иной раз такие стихи или прозу прочиташь, что подумашь даже:
«И пошто ты, паря, по этим таёжкам шарошишься? Беги вприпрыжку в литинститут – почище иных писак будешь!»
Но погибнет талант в тайге или в бутылке.
Шнырь тоже писака известный, но не осталось от трудов его ничего, окромя фразы одной, всю округу умилившей, написанной после похода за сохатым:
«Сиводня хадил по бальшому. Не удалось».
Но нашелся хохмач, ещё тот! — который снизу аккуратненько карандашиком приписал: «да гдеш тибе удасца-то на камбекорме-то».
Поморозился потом Шнырь, но тело с дурной головой спасли – руки-ноги отрезали.
С утра Сергей уходит. Кобели уже отбежали к началу разных чудниц и нервно с нетерпением поглядывают на него, пока он надевает лыжи. Из зимовья через закрытую и изнутри отцом привязанную дверь доносится жалобное поскуливание и негромкое тявканье Лайки и Тайги, которых сегодня на охоту не берут.
Надев лыжи, он забрасывает через плечо карабин и всё ещё в сомнении — брать или не брать, — надевает «Белку».
Лишь один шаг его срывает с места не угадавшего сегодня направлениия Шпану. Тот как вихрь проносится мимо охотника, и в один миг обе собаки скрываются с глаз.
Сергею надо пройти по путику три километра, потом свернуть к реке, пересечь её и выйти на открытую гарь, местами поросшую лиственным молодняком с большой примесью ивняка – любимого корма сохатых.
Он размашисто идёт по лыжне и думает о том, что с погодой ему не повезло – скрадом пройти не удастся, и уповает только на ветерок, шумящий в вершинах деревьев, и на собак, которые, возможно, лося на гари крутанут, а он из «длинной палки» его на чистом месте издалека достанет.
Лыжи поскрипывают, он поглядывает вокруг, стараясь не упускать из виду собачьих следов, которые впереди него, как всегда с утра, прыжками несутся по лыжне, вслушиваясь во всё, что их окружает. Заниматься зачисткой территории, наматывая круги по лесу, им сейчас без надобности из-за того, что всё уже здесь зачищено, и если и осталась какая-то бельчонка, то пусть живёт себе с богом – на будущий год плодится.
Сейчас может быть только соболь, по которому собаки, скорее всего, сколются. И этого он в душе совсем не желает, только потому, что настроился уже на «большого», спланировав весь свой дневной ход, почти явно представляя, как сохатые там сейчас ходят и лежат, его дожидаясь.
Но весь настрой его вмиг рушится от одного взгляда на закрытый капкан очередной ловушки и густые наброды собак вокруг неё.
Подойдя ближе, внимательно разглядывает всё вокруг, стараясь уяснить, что же здесь ночью произошло. В капкане кто-то был, но он пуст – добыча исчезла. На собак он грешить не смеет — у них нет привычки чистить капканы.
Опыт подсказывает: «В капкане была уже стылая белка, и её утащил соболь. И соболёк-то сеголеток — совсем махонький, зиму не переживёт».
Прикинув по времени свою скорость хода и скорость бега собак, Сергей почти уверен, что собаки давно его нашли, но лая почему-то не слышит. Сбросив с головы капюшон и сняв шапку, он долго вслушивается в тайгу, но в ней нет даже намёка на посторонние звуки.
«Надо идти к собакам – они его не бросят», — этот главный постулат охоты с лайками заставляет снять с себя котомку и карабин, рассовать по карманам фонарик, капканчик, заячью петлю, свои фирменные дымовухи, и с одним ружьём и топором в руках повернуть лыжи по ходу кобелей.
След тянется в гору, и он старается поспешать.
«Это «шахтёры-копатели» — соболь в «запуске»! Поэтому собак и не слышно», — приходит мысль, и в этом он уже не сомневается. На неё наталкивает то, что на собольем ходе то тут, то там видны дополнительные чёрточки, и прыжки зверька совсем невелики.
«Он тащит белку — логово недалеко», — ставит Сергей диагноз следу, но опасается, что тот уйдёт в близкий уже курумник.
«Вот они, красавцы!» — скоро замечает на склоне большой кедр, в корнях которого маячит собачий хвост, а весь снег вокруг усыпан слоем земли…
Он выскочил через четыре часа после того, как Сергей начал его добывать. После того, как были обстреляны все непроглядные места кроны и спалены все дымовухи. После того, как была снята вся подстилка до земли между корней и проверена каждая дырка. После того, как не осталось даже злости, а только одно любопытство: «Куда же здесь ещё можно спрятаться?» Во время того, когда он рубил последний оставшийся корень.
Вдруг взметнулась по стволу чёрная лента.
И мигом взлетели со своих лёжек подрёмывающие и безучастные к его заботам собаки, поднявшие неимоверный гам в такой тихой до этого тайге.
А соболь пошел, пошел, пошел серпантином по веткам в самую вершину.
Сергей бросается к ружью, но стрелять не приходится – прыгнул его соболь.
С самой вершины прыгнул под склон. И летит, летит – двадцать пять метров по воздуху, похожий на большую чёрную летягу, растопырив лапы и покручивая хвостом.
Кобели, расположившиеся с разных сторон, поодаль от кедра и выше его по склону, враз замолкают и с бешеной скоростью несутся вниз, к месту вероятного приземления соболя, но чуть не добегая до него, совершенно синхронно прыгают ему навстречу, одновременно ловят его в верхней точке своего прыжка и, мотнув головами, разрывают в воздухе.
К зимовью он приходит засветло и, заслышав скрип его лыж, из двери выходит покряхтывающий Петрович и с улыбкой громко спрашивает:
— Ну и как, сходил по большому?
— Не удалось.
— А пошто собаки пришли все в крови?
— А по то, что сволочи!
— Давай-ка я завтра схожу по большому, а ты найдёшь, чем заняться — пушнину пока приберёшь, — уже к ночи выдаёт Сергей отцу свою идею. И в этой фразе — «схожу по большому», такой понятной всему русскоговорящему люду, заложен их потаённый смысл, известный, может быть, ещё лишь сотне местных аборигенов.
Петрович отрывается от своего извечного вечернего рукоделия, кивком головы сбрасывает пониже, на самый нос, привязанные резинкой очки, исподлобья внимательно и долго всматривается в сына, потом чуть ухмыляется и, возможно, излишне громко говорит:
— Ну, сходи, сходи! Может быть, и пофартит – кто знает?
Он замолкает, отворачивается, тыльной стороной кисти поправляя свои «вторые глаза» и вновь, как будто и не говорил ничего, продолжает сосредоточенно разминать соболюшку.
Откинувшись к стенке, Сергей глядит на отца, на играющий свет керосиновой лампы, отражающийся в никеле негромко бормочущего радиоприёмника, и наслаждается тёплым уютом зимовья, таким милым и дорогим потрескиванием печки, столь желанным после дня долгого пути по морозу.
К вечеру погода начала портиться — потеплело, и он думает о том, что идти завтра обязательно надо, иначе, если навалит снега, «собаки встанут», и он с ними больше сходить не сможет.
— И кого ты собираешься взять? – теперь тихо, не отвлекаясь, будто разговаривая сам с собой, спрашивает его отец.
— Вулкана, конечно, да и Шпану, пожалуй, заберу – вдруг поможет. Они друг за другом бегать не будут – толку будет больше. Сучки пусть остаются.
Отец молчит минуту и снова будто бы самому себе отвечает:
— Наверное.
Петрович думает о чём-то своём, Сергею неведомом, и тот тоже погружается в свои мысли.
«Сходить по большому» — это сказка местная такая, не в смысле выдумки, а в смысле сказания, которое передаётся из уст в уста, как не утраченное ещё в народе нашем творчество, да ещё и на реальных событиях основанное.
Жил да был, и недалече отсюда, а от этого зимовья так вообще в сорока верстах, мужичок один по имени Колян, а по прозвищу народному — Шнырь. И кличка та у него куда вернее была. Он где не появится, так все чепарушки обсмотрит, обчистит, облазит всё, съестное проверит, и ничего от него не утаить. Нюх у него был, что у твоего кобеля.
В общем, бичевал он здесь. Обитал в зимовье на Делиндре, что в двенадцати верстах вверх от Деревни.
Место там пустоватое, рыбалка аховая, соболёвка не ахти.
Он одно время то в подхозе, то в лесхозе подвизался, а потом в «штатники» подался — на вольные хлеба. Но работа эта только с виду беззаботна: «Тебе-то что? – вроде, — сам себе хозяин! К восьми на работу не вставать!»
А как прикинешь, чего для жизни надо, так и не позавидуешь. Всё на тебе! Промхоз, считай, не помощник. Он только вертолётом тебя бросит и снимет, а план по полной схеме требует. А ты крутись как хочешь, даже жизнь твоя в твоих собственных руках, потому что больницы за углом нету.
Тайга, она серединки не любит, для неё только две крайности есть – труд от зари до зари или лень беспросветная. Как почувствовал ты, что лень твоя желание по путикам бежать перебарывает — бросай всё и беги сломя голову из тайги, устраивайся где-нибудь на работу, хоть бы и кочегаром, если специальность отсутствует, иначе нет тебе шансов среди людей нормально жить, а здесь тайга тебя всё равно схарчит – жизни не даст.
Сколько их, таких Шнырей и Петюриных по тàйгам разным от Северо-запада европейского до Камчатки самой сгинуло без следа? А если не в тайге, то в жилухе, из-за того, что способность к труду потеряли.
У бичей, как известно, хитрованства с избытком, приспособляемость великая, а гонору-то, гонору – хоть отбавляй. Послушаешь иногда, так они и не бичи вовсе, а художники свободные, корень жизни ищущие. Философы все – куда там Бердяеву? – у них на всё свой взгляд, от морали других отличный.
Но присказка это пока.
Жил-поживал Шнырь в Делиндре, вроде и сам по себе, но с мыслью задней, что если уж приспичит и жизнь невмоготу станет, он всегда сможет в деревню убежать, где мужики-зимовщики его не выкинут, прокормят – никуда не денутся — Закон тайги не позволят!
А мужикам-то зачем он нужон? Они, чай, свои – не казённые харчи проедают! Терпи тут его – бездельника с его философией и собственной моралью.
Зимовщиков двое – Андрей Андреич, пенсионер уже, из села от бабки сбежавший, чтобы водку там не пить и её разносы не выслушивать, и Вася, с шнырёвско-петюринской биографией кадр, но чудом их участи избежавший.
Они тут трактора да технику сенокосную сторожат и коней деревенских кормят — Борьку и Буяна — огромных, на мастодонтов похожих.
Занятие себе нужное и в тайге всегда найти можно. Мужики заездок на налимов загородят, проверять его ездят, да и так крючья у них стоят. По курьям сети подо льдом. Капкашки, петли заячьи неподалёку поразбросаны – тоже ходить надо. А не надо никуда идти, так мордушки или корчажки сиди плети, — на худой конец, сети штопай да пересаживай – к лету готовься.
Квашню раз в неделю замесить нужно – хлеба испечь, – такого, кажется, вкусного, что и не едал никогда.
И надо же тому случиться в тот год, что сбежали кони у мужиков – в жилуху подались. Путь не близкий – сто пятьдесят вёрст тайгой с гаком. Где ты их поймашь? Остались Андрей Андреич с Васей без транспорта и вроде как не у дел. Кто тут это добро возьмёт? Шнырь? Так они его вмиг вычислят и голову отвинтят.
Прилетел за ними вертолет, забрали они все свои пожитки с рыбой и продуктами и улетели.
А тут Колян в Делиндре заголодовал, доев последнюю собаку, и, чтобы ноги от голода не протянуть, двинул в Деревню.
Пришел. А тут! Батюшки светы! – нет никого! Бросился он шнырить по избе и закуткам. Нечего жрать! Нечего! Увезли, гады, всё — ему не оставили. Что делать? Что?
Загрустил Шнырь и стал соображать, как ему жить дальше.
В «жилуху» выходить, так это сорок вёрст без малого до Антонихи пёхать, без харча и лыжни — почти самоубийство. А там что? Ещё, считай, три раза по столько – одна радость, что зимовья погуще стоят. Но без продуктов как? Мужики там сейчас прокормят — не откажут, но в жилухе «по пьяни» не спустят!
Побежал он снова шнырить по всем закуткам, теперь уже тщательней. Нашел в конюшне пару мешков овса, к потолку подвешенных, и мешок комбикорма. Ещё с полмешка комбикорма, мышиной мочой провонявшего, в предбаннике обнаружил.
— Ура! – воскликнул Шнырь. — Живём!
«Овёс – он же пользительный! Там же витамины одне! Его же от болезней прямо так едят! Его и поджарить можно – кофий сделать! Немцы же кофий из ячменя в войну делали? А комбикорм, так вообще — вещь! – там же полный баланс для организму!»
И начал Колян жить-поживать в Деревне — на овсе да на комбикорме.
С утреца встанет — кофейку овсяного дерябнет. На обед жиденькое – овсяная похлёбка, комбикормиком сдобренная. А вечером… (правильно) – каша.
Но не шибко в рот еда такая без хлебушка-то лезет – и нашел он жернов в поварне старый и мельницу ручную соорудил. Теперь заделье есть – муку молоть и лепёшки жарить.
Не долго и не коротко жизнь его такая продолжалась – пять месяцев, считай, до самого весеннего распылу.
Ружьишко у него было, — иной раз накатит на него — он его на плечо, на лыжки встанет, да по окрестностям.
Рябчишка там какой или глухаришка, может, когда и попадал на мушку, а бывало, что и сохатиные следы встречал – облизывался.
Но за сохатым бежать одного желания мало, для этого много чего требуется: ноги крепкие, дыхалка не слабая, «палка» добрая – то есть ружжо нужна; смекалка, наст и собачка не помешают, а главное, без фарта не обойтись.
Вот с этим не знаю, как у него дела обстояли – врать не буду. По слухам – не очень.
А худо ему одному живётся, муторно. Что на свете белом творится – не ведает, поговорить не с кем – последнюю собаку сожрал. Не остаётся ничего, как с самим собой на бумаге беседовать. Про дела свои скорбные и мысли разные, что в голову лезут, записывать.
Вдали от «жилухи», сказать надо, измерение иное, от цивилизации отличное. Там много чего передумать приходится, и по-другому. Изнутри Природы самой, из той, из которой мы все вышли и в которую уйдём, к которой относимся только как потребители, не отдавая ничего взамен, — на жизнь посмотреть.
Невольно там философом станешь и Льва Николаича зауважаешь.
Вот и сидят мужики по зимовьям — думы свои на бумагу укладывают, всё больше на тему: «Спасибо тебе, Фаỳна, за Фàуну!»
Бывает в ином — стопками общие тетради на полочке лежат, для всеобщего обозрения и в назидание потомкам. Вот только потомки разные – те, в основном, что мысли чужие по нужде лишь используют.
Многое в тех тетрадях есть, всякое. И матерно, но от души. Кто и стихоплётством промышляет – другой любомудрствует.
Иной раз такие стихи или прозу прочиташь, что подумашь даже:
«И пошто ты, паря, по этим таёжкам шарошишься? Беги вприпрыжку в литинститут – почище иных писак будешь!»
Но погибнет талант в тайге или в бутылке.
Шнырь тоже писака известный, но не осталось от трудов его ничего, окромя фразы одной, всю округу умилившей, написанной после похода за сохатым:
«Сиводня хадил по бальшому. Не удалось».
Но нашелся хохмач, ещё тот! — который снизу аккуратненько карандашиком приписал: «да гдеш тибе удасца-то на камбекорме-то».
Поморозился потом Шнырь, но тело с дурной головой спасли – руки-ноги отрезали.
С утра Сергей уходит. Кобели уже отбежали к началу разных чудниц и нервно с нетерпением поглядывают на него, пока он надевает лыжи. Из зимовья через закрытую и изнутри отцом привязанную дверь доносится жалобное поскуливание и негромкое тявканье Лайки и Тайги, которых сегодня на охоту не берут.
Надев лыжи, он забрасывает через плечо карабин и всё ещё в сомнении — брать или не брать, — надевает «Белку».
Лишь один шаг его срывает с места не угадавшего сегодня направлениия Шпану. Тот как вихрь проносится мимо охотника, и в один миг обе собаки скрываются с глаз.
Сергею надо пройти по путику три километра, потом свернуть к реке, пересечь её и выйти на открытую гарь, местами поросшую лиственным молодняком с большой примесью ивняка – любимого корма сохатых.
Он размашисто идёт по лыжне и думает о том, что с погодой ему не повезло – скрадом пройти не удастся, и уповает только на ветерок, шумящий в вершинах деревьев, и на собак, которые, возможно, лося на гари крутанут, а он из «длинной палки» его на чистом месте издалека достанет.
Лыжи поскрипывают, он поглядывает вокруг, стараясь не упускать из виду собачьих следов, которые впереди него, как всегда с утра, прыжками несутся по лыжне, вслушиваясь во всё, что их окружает. Заниматься зачисткой территории, наматывая круги по лесу, им сейчас без надобности из-за того, что всё уже здесь зачищено, и если и осталась какая-то бельчонка, то пусть живёт себе с богом – на будущий год плодится.
Сейчас может быть только соболь, по которому собаки, скорее всего, сколются. И этого он в душе совсем не желает, только потому, что настроился уже на «большого», спланировав весь свой дневной ход, почти явно представляя, как сохатые там сейчас ходят и лежат, его дожидаясь.
Но весь настрой его вмиг рушится от одного взгляда на закрытый капкан очередной ловушки и густые наброды собак вокруг неё.
Подойдя ближе, внимательно разглядывает всё вокруг, стараясь уяснить, что же здесь ночью произошло. В капкане кто-то был, но он пуст – добыча исчезла. На собак он грешить не смеет — у них нет привычки чистить капканы.
Опыт подсказывает: «В капкане была уже стылая белка, и её утащил соболь. И соболёк-то сеголеток — совсем махонький, зиму не переживёт».
Прикинув по времени свою скорость хода и скорость бега собак, Сергей почти уверен, что собаки давно его нашли, но лая почему-то не слышит. Сбросив с головы капюшон и сняв шапку, он долго вслушивается в тайгу, но в ней нет даже намёка на посторонние звуки.
«Надо идти к собакам – они его не бросят», — этот главный постулат охоты с лайками заставляет снять с себя котомку и карабин, рассовать по карманам фонарик, капканчик, заячью петлю, свои фирменные дымовухи, и с одним ружьём и топором в руках повернуть лыжи по ходу кобелей.
След тянется в гору, и он старается поспешать.
«Это «шахтёры-копатели» — соболь в «запуске»! Поэтому собак и не слышно», — приходит мысль, и в этом он уже не сомневается. На неё наталкивает то, что на собольем ходе то тут, то там видны дополнительные чёрточки, и прыжки зверька совсем невелики.
«Он тащит белку — логово недалеко», — ставит Сергей диагноз следу, но опасается, что тот уйдёт в близкий уже курумник.
«Вот они, красавцы!» — скоро замечает на склоне большой кедр, в корнях которого маячит собачий хвост, а весь снег вокруг усыпан слоем земли…
Он выскочил через четыре часа после того, как Сергей начал его добывать. После того, как были обстреляны все непроглядные места кроны и спалены все дымовухи. После того, как была снята вся подстилка до земли между корней и проверена каждая дырка. После того, как не осталось даже злости, а только одно любопытство: «Куда же здесь ещё можно спрятаться?» Во время того, когда он рубил последний оставшийся корень.
Вдруг взметнулась по стволу чёрная лента.
И мигом взлетели со своих лёжек подрёмывающие и безучастные к его заботам собаки, поднявшие неимоверный гам в такой тихой до этого тайге.
А соболь пошел, пошел, пошел серпантином по веткам в самую вершину.
Сергей бросается к ружью, но стрелять не приходится – прыгнул его соболь.
С самой вершины прыгнул под склон. И летит, летит – двадцать пять метров по воздуху, похожий на большую чёрную летягу, растопырив лапы и покручивая хвостом.
Кобели, расположившиеся с разных сторон, поодаль от кедра и выше его по склону, враз замолкают и с бешеной скоростью несутся вниз, к месту вероятного приземления соболя, но чуть не добегая до него, совершенно синхронно прыгают ему навстречу, одновременно ловят его в верхней точке своего прыжка и, мотнув головами, разрывают в воздухе.
К зимовью он приходит засветло и, заслышав скрип его лыж, из двери выходит покряхтывающий Петрович и с улыбкой громко спрашивает:
— Ну и как, сходил по большому?
— Не удалось.
— А пошто собаки пришли все в крови?
— А по то, что сволочи!
- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
Шпана
— Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел уже своими выходками, сволота! – кричит сзади Петрович.
Это он о кобеле своём любимом, при общении с которым глаза его начинают лучиться добротой и нежностью — когда тот прыгает ему на грудь, пытаясь лизнуть прямо в губы, а дед рывками отстраняет голову, ласково треплет ему холку и приговаривает:
— На-на-на-на-на. Ну-ну-ну.
Это он о том, кто весь сезонный план по соболям, бывало, делал. Кто четыре соболя в день, бывало, загонял. Кто его на себе в перевал в упряжке вытаскивает. Кто прародитель всех их собак.
В том, что он «сволота», Сергей с отцом согласен, но стрелять его не собирается, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…
---*---
Шпана – он и есть Шпана. Это известное дело: как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не Петрович давал, а мужики-сенокосчики, что в Деревне летовали. Он его им оставил, когда с рыбалки возвращался, где походя на речке Калушке у бича Петюрина щенка и приобрёл. Они у него с Алексееичем и приставать-то даже не собирались, но куда деваться, если вышел тот на берег, услыхав мотор, и махнул рукой. Места тут от жилухи далёкие, сотнями вёрст меряются, так что игнорировать никакого человека нельзя – Закон тайги ещё никто не отменял. Может, помощь какая нужна, а может, просто с людьми, а не с собаками поболтать хочется.
А у Петюрина свора ого-го какая! Сохатого сами ставят и сами же положат — хозяину пай для себя отбирать приходится. Ну а если жрать нечего, так лови любую псину, да на рагу.
В тот раз Петюрин съестного припасу попросил – крупы там, чаю, сахару — что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, — холодильников-то в тайге нет, а тут Лексеич с Петровичем мимо проезжали, так что подфартило ему продуктишек приобресть.
Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил Петрович щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему, тем уже, что родова у него знатная, хоть с виду и неказистая.
— Ну что, — сказал, — заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, ну два пусть будет, с кем-нибудь отправлю.
— Четвертной! Да у меня собаки!.. – и полилась хвальба на все четыре стороны.
— Окстись, — сказали мужики, — ты тут в безлюдье умом, видать, двинул. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать? Бутылка – красная цена!
— Четвертной! – упёрся хозяин.
— Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! – взбеленился Алексеич.
Петрович же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.
— Чтоб ты сдох! – на прощание сплюнул его напарник.
Сдох Петюрин года через два, а собаки съели его – лишь ступню в сапоге оставили.
Всё лето жил щен в деревне, Шпаной по малолетству своему прозванный. Кормёжка у него там знатная была, мужики собак на вольных хлебах не держали — каждый день им варили, да ещё кишочками рыбьими сдабривали. Для щенка Петрович вертолётом из посёлка мешок крупы передал.
К осени тот начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка великà и черна, с белой полосой ото лба и до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад худощав и узковат. Передние, чуть по-кавалерийски кривоватые ноги — в крап по белому, и тело всё пятнами чёрными, да на белом сголуба фоне. В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий, — плюнет и разотрёт.
Но понимал Шпана охоту! – куда с добром. Тот четвертной в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую тоже найдёт, если любимых нету, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая, не всем собакам доступная.
Копытных на дух не признавал – не существовало их для него, словно пустое место. Напорется на след, морду в него сунет — ню-юхает, ню-юхает, потом фыркнет, и дальше побежал.
Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие, да по своим делам подастся.
Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался — забияка он был знатный. Как в Деревню идут, так за три версты слыхать, что прибежал собачий Хозяин Деревни на малую родину нынешних обитателей её из племени своего ревизировать и строить по ранжиру. Место там низкое и широкое – далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают: Петрович идёт! Давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить, собакам ставить, да в окошко поглядывать.
Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не было – одна лишь преданность хозяину беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя. Но придурь у него была! И придурь немалая. А кто, из людей даже, на земле этой грешной живущих, может сказать, что он без придури? Лишь тот, кто может сдержать её в себе! Но для двуногих главное, чтобы они осознавали её и каялись, а собакам, тварям божьим, прощается.
Иногда на него находило, и он хватал сбитую белку или рябчика и начинал их поедать прямо на глазах у хозяина.
— Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя-а!
Но окрики на него не действовали, и он спокойно и не особо таясь отбегал подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями на коренных зубах, удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно, и они в лучшем случае плевали, матерясь, в его сторону, а в худшем запускали в него палкой, подвернувшейся под руку.
После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день его заметить было нельзя — лишь у зимовья его можно было увидеть, и то только вдалеке, где тот делал себе лёжку и укрывался в ней, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону. Не подходил к оставленной для него еде и не откликался на зов даже Петровича.
Наутро, так и не встав за ночь с лёжки, он дожидался, когда двуногие его собратья-охотники отправлялись по чуднице, и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что дождаться он был уже не в силах, и убегал прежде, и тогда возникала угроза потерять его на день. Приходилось тогда идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда тот подался. А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя.
Шпана непременно находил его в этот день! Из-под земли доставал! Иногда у черта на куличках!
Заслышав подходящего к его полайке человека, он с каким-то бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая в сторону подошедшего весёлые взгляды, и словно говоря:
— Вон он! Вон! Я нашел его для тебя! Нашел! Нашел! – чего с ним в других случаях никогда не бывало.
Он не хватал даже сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи, и начинал весь искручиваться-подлизываться, вилять хвостом и умильно крутить головой, преданно глядя в человечьи глаза, всем видом своим показывая:
— Вот видишь, я хороший, я хороший! Не ругай меня! Не ругай!
И охотник склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:
— Молодец! Молодец, сволочь такая!
--- *** ---
— Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут!.. – настойчивее повторяет подошедший Петрович, но Сергей точно знает, что в Шпану не выстрелит.
Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет, и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.
И вот подфартило – они добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана вытащил его на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от них лежит и пытается его жрать.
«Сорок наживок! Сорок!» — бьётся у Сергея в голове.
«Что лучше? По уху или перед носом?»
«А вдруг дёрнет головой, и попаду в ухо?»
«Давай у носа!»
— Щёлк! – ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд так, что брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на людей, и продолжает своё занятие.
— Щёлк! – ещё раз прямо перед мордой, чтобы лёд забил ему ноздри. И он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в сторону хозяев — они начинают на него кричать, и от этих криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.
Сергей подзывает лежащего невдалеке Вулкана, показывает ему добычу, и тот приносит её так, будто его всю жизнь учили приносить поноску.
— Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел уже своими выходками, сволота! – кричит сзади Петрович.
Это он о кобеле своём любимом, при общении с которым глаза его начинают лучиться добротой и нежностью — когда тот прыгает ему на грудь, пытаясь лизнуть прямо в губы, а дед рывками отстраняет голову, ласково треплет ему холку и приговаривает:
— На-на-на-на-на. Ну-ну-ну.
Это он о том, кто весь сезонный план по соболям, бывало, делал. Кто четыре соболя в день, бывало, загонял. Кто его на себе в перевал в упряжке вытаскивает. Кто прародитель всех их собак.
В том, что он «сволота», Сергей с отцом согласен, но стрелять его не собирается, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…
---*---
Шпана – он и есть Шпана. Это известное дело: как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не Петрович давал, а мужики-сенокосчики, что в Деревне летовали. Он его им оставил, когда с рыбалки возвращался, где походя на речке Калушке у бича Петюрина щенка и приобрёл. Они у него с Алексееичем и приставать-то даже не собирались, но куда деваться, если вышел тот на берег, услыхав мотор, и махнул рукой. Места тут от жилухи далёкие, сотнями вёрст меряются, так что игнорировать никакого человека нельзя – Закон тайги ещё никто не отменял. Может, помощь какая нужна, а может, просто с людьми, а не с собаками поболтать хочется.
А у Петюрина свора ого-го какая! Сохатого сами ставят и сами же положат — хозяину пай для себя отбирать приходится. Ну а если жрать нечего, так лови любую псину, да на рагу.
В тот раз Петюрин съестного припасу попросил – крупы там, чаю, сахару — что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, — холодильников-то в тайге нет, а тут Лексеич с Петровичем мимо проезжали, так что подфартило ему продуктишек приобресть.
Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил Петрович щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему, тем уже, что родова у него знатная, хоть с виду и неказистая.
— Ну что, — сказал, — заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, ну два пусть будет, с кем-нибудь отправлю.
— Четвертной! Да у меня собаки!.. – и полилась хвальба на все четыре стороны.
— Окстись, — сказали мужики, — ты тут в безлюдье умом, видать, двинул. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать? Бутылка – красная цена!
— Четвертной! – упёрся хозяин.
— Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! – взбеленился Алексеич.
Петрович же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.
— Чтоб ты сдох! – на прощание сплюнул его напарник.
Сдох Петюрин года через два, а собаки съели его – лишь ступню в сапоге оставили.
Всё лето жил щен в деревне, Шпаной по малолетству своему прозванный. Кормёжка у него там знатная была, мужики собак на вольных хлебах не держали — каждый день им варили, да ещё кишочками рыбьими сдабривали. Для щенка Петрович вертолётом из посёлка мешок крупы передал.
К осени тот начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка великà и черна, с белой полосой ото лба и до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад худощав и узковат. Передние, чуть по-кавалерийски кривоватые ноги — в крап по белому, и тело всё пятнами чёрными, да на белом сголуба фоне. В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий, — плюнет и разотрёт.
Но понимал Шпана охоту! – куда с добром. Тот четвертной в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую тоже найдёт, если любимых нету, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая, не всем собакам доступная.
Копытных на дух не признавал – не существовало их для него, словно пустое место. Напорется на след, морду в него сунет — ню-юхает, ню-юхает, потом фыркнет, и дальше побежал.
Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие, да по своим делам подастся.
Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался — забияка он был знатный. Как в Деревню идут, так за три версты слыхать, что прибежал собачий Хозяин Деревни на малую родину нынешних обитателей её из племени своего ревизировать и строить по ранжиру. Место там низкое и широкое – далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают: Петрович идёт! Давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить, собакам ставить, да в окошко поглядывать.
Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не было – одна лишь преданность хозяину беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя. Но придурь у него была! И придурь немалая. А кто, из людей даже, на земле этой грешной живущих, может сказать, что он без придури? Лишь тот, кто может сдержать её в себе! Но для двуногих главное, чтобы они осознавали её и каялись, а собакам, тварям божьим, прощается.
Иногда на него находило, и он хватал сбитую белку или рябчика и начинал их поедать прямо на глазах у хозяина.
— Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя-а!
Но окрики на него не действовали, и он спокойно и не особо таясь отбегал подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями на коренных зубах, удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно, и они в лучшем случае плевали, матерясь, в его сторону, а в худшем запускали в него палкой, подвернувшейся под руку.
После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день его заметить было нельзя — лишь у зимовья его можно было увидеть, и то только вдалеке, где тот делал себе лёжку и укрывался в ней, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону. Не подходил к оставленной для него еде и не откликался на зов даже Петровича.
Наутро, так и не встав за ночь с лёжки, он дожидался, когда двуногие его собратья-охотники отправлялись по чуднице, и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что дождаться он был уже не в силах, и убегал прежде, и тогда возникала угроза потерять его на день. Приходилось тогда идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда тот подался. А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя.
Шпана непременно находил его в этот день! Из-под земли доставал! Иногда у черта на куличках!
Заслышав подходящего к его полайке человека, он с каким-то бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая в сторону подошедшего весёлые взгляды, и словно говоря:
— Вон он! Вон! Я нашел его для тебя! Нашел! Нашел! – чего с ним в других случаях никогда не бывало.
Он не хватал даже сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи, и начинал весь искручиваться-подлизываться, вилять хвостом и умильно крутить головой, преданно глядя в человечьи глаза, всем видом своим показывая:
— Вот видишь, я хороший, я хороший! Не ругай меня! Не ругай!
И охотник склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:
— Молодец! Молодец, сволочь такая!
--- *** ---
— Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут!.. – настойчивее повторяет подошедший Петрович, но Сергей точно знает, что в Шпану не выстрелит.
Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет, и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.
И вот подфартило – они добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана вытащил его на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от них лежит и пытается его жрать.
«Сорок наживок! Сорок!» — бьётся у Сергея в голове.
«Что лучше? По уху или перед носом?»
«А вдруг дёрнет головой, и попаду в ухо?»
«Давай у носа!»
— Щёлк! – ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд так, что брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на людей, и продолжает своё занятие.
— Щёлк! – ещё раз прямо перед мордой, чтобы лёд забил ему ноздри. И он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в сторону хозяев — они начинают на него кричать, и от этих криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.
Сергей подзывает лежащего невдалеке Вулкана, показывает ему добычу, и тот приносит её так, будто его всю жизнь учили приносить поноску.
- Сообщения
- 105,952
- Реакции
- 426,746
- Баллы
- 135
Судят мужика за браконьерство. Судья:
- И как вы могли, охотясь на обычного кулика, подстрелить очень редкого желтопяточного кулика?
Подсудимый, стоя к залу спиной, наклоняется к судье и приглушенным голосом:
- Я отвечу, только скажите - моя жена сейчас на меня смотрит?
Судья:
- В зале много женщин - откуда я знаю, которая ваша?! !
Подсудимый:
- Вот и я не знал, кто из этих бл. . дских куликов желтопяточный. .
- И как вы могли, охотясь на обычного кулика, подстрелить очень редкого желтопяточного кулика?
Подсудимый, стоя к залу спиной, наклоняется к судье и приглушенным голосом:
- Я отвечу, только скажите - моя жена сейчас на меня смотрит?
Судья:
- В зале много женщин - откуда я знаю, которая ваша?! !
Подсудимый:
- Вот и я не знал, кто из этих бл. . дских куликов желтопяточный. .
- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
Мать соболей калайских
В тот день, уже с рассвета, и на душе и в природе было нехорошо.
Тайга гудела. Непогода была переменчива — то чуть стихала, и тогда из-за рваных облаков к земле проскальзывало солнце, а то налетал порывами сильный ветер, от которого в округе на разные голоса скрипели готовые повалиться деревья. Чаще ветер был пустой, лишь срывающий с деревьев отжившие желтые иглы и обламывающий сухие ветки, покрывая ими белый снег. Но, время от времени, он толкал впереди себя снежно-крупяной заряд, и тот обрушивался со всей силы на тайгу, поглощая всё вокруг, забеливая снегом стволы деревьев и забивая глаза.
С выходом Сергей с отцом припозднились, и собаки, не дождавшись их, самостоятельно ушли на охоту. На призывные выстрелы вернулись только Вулкан и Шпана, а Загря где-то затерялся.
Километра через полтора, на гари, им попалась пара свежих лосинных следов. Звери ночью стояли здесь, а к утру с непогодой пошли в гору. Вся гарь была избегана ещё и соболями. Кобели, судя по следам, покрутились здесь изрядно, и подались, как хозяевам показалось, в нужном направлении, а лосей преследовать не пожелали. Дожидаться собак охотники не стали — путь предстоял долгий, а груз на плечи давил тяжелый, и поэтому гарь прошли без остановки. Через полчаса стало понятно, что впереди нет ни одной собаки.
Побросав в снег котомки, они долго и напряженно вслушивались в стонущую и временами замирающую тайгу, но что-либо расслышать было сложно. Ветер гонял звуки, и если здесь он затихал, то где-то там — вдали – шумел, и от этого казалось, что они улавливают лай, да только непонятно — где. То вдруг взлаивал Шпана, а то Вулкан ревел злобно и с надрывом, то вдруг всё стихало, и собачьих голосов на фоне таежного шума различить было нельзя.
Надежда, что кобели придут сами, иссякла через четверть часа, и, взяв лишь один карабин, Сергей пошел обрезать следы сохатых. Из гари они вышли в чистый, без валежника и кустов, снизу пологий распадок, заросший могучими елями и кедрами, и направились по нему вверх, к хребту. След Вулкана прыжками тянулся по их тропе, а обратного следа не наблюдалось. И это означало только то, что где-то там, впереди, он мог их остановить, поскольку здесь пробегал уже часа полтора назад.
Такая мысль подстёгивала охотника, и через каких-то сорок минут он был уже почти на хребте, где сохатые и лежали. Их лёжки видны были издалёка, здесь их Вулкан и стронул, но подойти незаметно ему не удалось, хотя он и пытался это сделать, стараясь развернуть зверей «взадпятки».
Те сначала галопом пошли вдоль хребта, удаляясь от чудницы, но скоро перешли на рысь, и стало понятно, что задержать их Вулкану не удастся — две его попытки выйти им в лоб и разбить пару успехов не принесли. То, что собака не смогла лосей остановить, Сергея не удивляло, но изумило другое: уже по их следам успел набегать соболь! Его нарыск тянулся рядом со следами, навстречу их хода, и дошел до лёжек, где он всё вокруг избегал. И это уже был второй свежайший след — первый он подсёк ещё на подъеме. Но если там сомнения ещё оставались из-за мимолётности взгляда на него и неимения времени разбираться, то здесь уже сомневаться не приходилось. Соболя бегали! Они все повылазили в эту непогоду из своих убежищ, с желанием чем-нибудь под шумок поживиться!
Остаться в такой день без лаек было очень досадно, — любого из этих соболюшек каждая из собак могла найти в течение десяти минут. И с этой обидой Сергей начал призывно орать, силясь перекричать ветер, но его усилия ни к чему не привели, и тогда настало время открывать беглый огонь из карабина в воздух. Пальнув три раза и выждав какое-то время, он ни с чем покатился по своей лыжне вниз.
У первого соболиного следа, истоптавшего собачьи и лосиные следы, он вновь остановился и продолжил свой ор и стрельбу, на которую тотчас отозвался откуда-то издалёка, из самой поймы, отец.
Красный от натуги, виновато улыбающийся, в сбитой набекрень шапке, прикрывающей взмыленные волосы, с топором в руках, прервавшись от разрубания очередного корня и разводя в разные стороны руки, Петрович встретил сына громким восклицанием:
— Ну ничё не могу поделать! Всё уже здесь изрубил. Вон он! И сидит-то совсем недалеко, уркает, а выгнать никак не получатся!
Потрудились они здесь на славу. В корнях огромного, более метра в диаметре кедра, всё было изрыто-ископано. Снег отсутствовал, а вместо него была сплошная снежно-земляная каша, истоптанная собачьими и человечьими следами, обильно сдобренная щепками из-под топора. Под корнями зияли ямы, и сейчас с остервенением копаемые Загрей и Шпаной, иногда тонко взлаивающими, задыхающимися и визжащими от азарта. Каждый из кобелей к соболю добирался своим путём, из-под земли торчали только их грязные, постоянно помахивающие хвосты, и грунт из закопух летел метра на три. Временами они вдруг переставали рыть, падали в ямах на спину и с рычанием начинали рвать клыками мешающий им корень, постоянно отплёвываясь от попадающей в пасть щепы.
Перекинувшись парой фраз о сергеевом походе, охотники начали осматривать соболиный «запуск». Перейдя на другую сторону дерева, где отец вырубил большое ромбовидное отверстие в дупло, Сергей заглянул в него и, пристраиваясь послушать, что там внутри происходит, уловил сильный и стойкий запах старого соболиного жилища.
— О! Так вы, паря, тут хату соболью в расход пустили! — с сожалением за содеянное воскликнул он, поскольку разорять такие логова в тайге не принято.
— Да вот так уж получилось. Сам думаю. Ну чё уж теперь делать? Давай добывать, — кивая головой и разводя руками, виноватым голосом ответил Петрович.
Действительно, делать было нечего, он тут возился уже больше двух часов, время перевалило за полдень, надежды дойти сегодня до следующего зимовья уже не было. Все соболя на хребте давно разбежались, и бросить сейчас эту мамашу в её родовом гнездовье, где она принесла, возможно, уже не один десяток соболят, казалось им неразумным.
Из необходимых вещей, нужных для добычи соболя в «запуске»: одного или двух капканчиков, сетчатого рукавчика, остренького крючка-тройничка, заячьей петли и чего-нибудь такого, что можно сжечь с едким вонючим дымом, — у них с собой почти ничего не было, всё осталось в далёких отсюда котомках. В карманах нашлась только одна их фирменная дымовушка — пластмассовая гильза двенадцатого калибра, набитая серой из стандартной дымовой шашки в смеси с дымным порохом для ускоренного горения и вставленной охотничьей спичкой вместо капсюля; немного тонкой проволоки и кусок сетчатого полотна, размером с квадратный метр.
Повытаскав за хвосты грязных, обезумевших от близкого соболя кобелей и встав на карачки, они щупом, сделанным из длинной и тонкой талины, обследовали полость, где соболюшка сидит, и, определив единственное для неё место, где она должна выскочить, принялись загораживать его сеткой.
В это время прибежал Вулкан и с ходу, лишь рыкнув на Загрю, нагло влез в его закопушку, начав в ней бесноваться так, как будто вся его жизненная энергия дана ему была только для того, чтобы он добрался именно до этого соболя и разорвал его в клочья.
Скоро загородка в виде загончика с полом и крышей из натянутой на колышки сетки, как раз напротив предполагаемого выхода, была готова. Зайдя с обратной стороны собольего убежища, где буйствовал Вулкан, Сергей чиркнул коробком по спичечной головке дымовушки, привязанной на конец щупа проволочкой, и раздавшееся шипение от искрящегося извержения плотного едкого дыма враз образумило собак. Они отскочили от дерева и стали с интересом поглядывать на хозяев. Дымовуха была сунута в заранее приготовленное отверстие, которое тут же было заткнуто подошвой сапога.
Соболька вылетела почти мгновенно и с ходу попала в загончик. Сергей с отцом рухнули на неё, пытаясь поймать, но она чудом вывернулась из сети и стремительно замелькала между плотно стоящими кустами и небольшими деревьями. Кобели в один миг, все разом взревели и на бешеной скорости бросились её догонять.
Антрацитово-чёрная, первоцветная лента, сжимаясь вдвое при приземлении и вытягиваясь в прыжке, молнией неслась по снегу, а собаки, мешая друг другу, молча, лишь слышимо лязгая зубами, висели у неё на хвосте. Охотники с замиранием сердца смотрели на эту погоню, ожидая скорой развязки.
Не глядя на клацающие челюсти трёх кобелей, соболюшка упорно пропускала одно за другим большие деревья, а в них все больше и больше зрело удивление оттого, что она это делает. Каждый раз лишь вспыхивала искорка надежды, что вот сейчас она взлетит на следующее, но и эта искра мгновенно гасла, затмеваемая всё возрастающим убеждением, что вот сейчас — в следующее мгновение, — собаки тормознут в едином рычаще-визжащем клубке, и от неё останется только воспоминание.
продолжение следует.
В тот день, уже с рассвета, и на душе и в природе было нехорошо.
Тайга гудела. Непогода была переменчива — то чуть стихала, и тогда из-за рваных облаков к земле проскальзывало солнце, а то налетал порывами сильный ветер, от которого в округе на разные голоса скрипели готовые повалиться деревья. Чаще ветер был пустой, лишь срывающий с деревьев отжившие желтые иглы и обламывающий сухие ветки, покрывая ими белый снег. Но, время от времени, он толкал впереди себя снежно-крупяной заряд, и тот обрушивался со всей силы на тайгу, поглощая всё вокруг, забеливая снегом стволы деревьев и забивая глаза.
С выходом Сергей с отцом припозднились, и собаки, не дождавшись их, самостоятельно ушли на охоту. На призывные выстрелы вернулись только Вулкан и Шпана, а Загря где-то затерялся.
Километра через полтора, на гари, им попалась пара свежих лосинных следов. Звери ночью стояли здесь, а к утру с непогодой пошли в гору. Вся гарь была избегана ещё и соболями. Кобели, судя по следам, покрутились здесь изрядно, и подались, как хозяевам показалось, в нужном направлении, а лосей преследовать не пожелали. Дожидаться собак охотники не стали — путь предстоял долгий, а груз на плечи давил тяжелый, и поэтому гарь прошли без остановки. Через полчаса стало понятно, что впереди нет ни одной собаки.
Побросав в снег котомки, они долго и напряженно вслушивались в стонущую и временами замирающую тайгу, но что-либо расслышать было сложно. Ветер гонял звуки, и если здесь он затихал, то где-то там — вдали – шумел, и от этого казалось, что они улавливают лай, да только непонятно — где. То вдруг взлаивал Шпана, а то Вулкан ревел злобно и с надрывом, то вдруг всё стихало, и собачьих голосов на фоне таежного шума различить было нельзя.
Надежда, что кобели придут сами, иссякла через четверть часа, и, взяв лишь один карабин, Сергей пошел обрезать следы сохатых. Из гари они вышли в чистый, без валежника и кустов, снизу пологий распадок, заросший могучими елями и кедрами, и направились по нему вверх, к хребту. След Вулкана прыжками тянулся по их тропе, а обратного следа не наблюдалось. И это означало только то, что где-то там, впереди, он мог их остановить, поскольку здесь пробегал уже часа полтора назад.
Такая мысль подстёгивала охотника, и через каких-то сорок минут он был уже почти на хребте, где сохатые и лежали. Их лёжки видны были издалёка, здесь их Вулкан и стронул, но подойти незаметно ему не удалось, хотя он и пытался это сделать, стараясь развернуть зверей «взадпятки».
Те сначала галопом пошли вдоль хребта, удаляясь от чудницы, но скоро перешли на рысь, и стало понятно, что задержать их Вулкану не удастся — две его попытки выйти им в лоб и разбить пару успехов не принесли. То, что собака не смогла лосей остановить, Сергея не удивляло, но изумило другое: уже по их следам успел набегать соболь! Его нарыск тянулся рядом со следами, навстречу их хода, и дошел до лёжек, где он всё вокруг избегал. И это уже был второй свежайший след — первый он подсёк ещё на подъеме. Но если там сомнения ещё оставались из-за мимолётности взгляда на него и неимения времени разбираться, то здесь уже сомневаться не приходилось. Соболя бегали! Они все повылазили в эту непогоду из своих убежищ, с желанием чем-нибудь под шумок поживиться!
Остаться в такой день без лаек было очень досадно, — любого из этих соболюшек каждая из собак могла найти в течение десяти минут. И с этой обидой Сергей начал призывно орать, силясь перекричать ветер, но его усилия ни к чему не привели, и тогда настало время открывать беглый огонь из карабина в воздух. Пальнув три раза и выждав какое-то время, он ни с чем покатился по своей лыжне вниз.
У первого соболиного следа, истоптавшего собачьи и лосиные следы, он вновь остановился и продолжил свой ор и стрельбу, на которую тотчас отозвался откуда-то издалёка, из самой поймы, отец.
Красный от натуги, виновато улыбающийся, в сбитой набекрень шапке, прикрывающей взмыленные волосы, с топором в руках, прервавшись от разрубания очередного корня и разводя в разные стороны руки, Петрович встретил сына громким восклицанием:
— Ну ничё не могу поделать! Всё уже здесь изрубил. Вон он! И сидит-то совсем недалеко, уркает, а выгнать никак не получатся!
Потрудились они здесь на славу. В корнях огромного, более метра в диаметре кедра, всё было изрыто-ископано. Снег отсутствовал, а вместо него была сплошная снежно-земляная каша, истоптанная собачьими и человечьими следами, обильно сдобренная щепками из-под топора. Под корнями зияли ямы, и сейчас с остервенением копаемые Загрей и Шпаной, иногда тонко взлаивающими, задыхающимися и визжащими от азарта. Каждый из кобелей к соболю добирался своим путём, из-под земли торчали только их грязные, постоянно помахивающие хвосты, и грунт из закопух летел метра на три. Временами они вдруг переставали рыть, падали в ямах на спину и с рычанием начинали рвать клыками мешающий им корень, постоянно отплёвываясь от попадающей в пасть щепы.
Перекинувшись парой фраз о сергеевом походе, охотники начали осматривать соболиный «запуск». Перейдя на другую сторону дерева, где отец вырубил большое ромбовидное отверстие в дупло, Сергей заглянул в него и, пристраиваясь послушать, что там внутри происходит, уловил сильный и стойкий запах старого соболиного жилища.
— О! Так вы, паря, тут хату соболью в расход пустили! — с сожалением за содеянное воскликнул он, поскольку разорять такие логова в тайге не принято.
— Да вот так уж получилось. Сам думаю. Ну чё уж теперь делать? Давай добывать, — кивая головой и разводя руками, виноватым голосом ответил Петрович.
Действительно, делать было нечего, он тут возился уже больше двух часов, время перевалило за полдень, надежды дойти сегодня до следующего зимовья уже не было. Все соболя на хребте давно разбежались, и бросить сейчас эту мамашу в её родовом гнездовье, где она принесла, возможно, уже не один десяток соболят, казалось им неразумным.
Из необходимых вещей, нужных для добычи соболя в «запуске»: одного или двух капканчиков, сетчатого рукавчика, остренького крючка-тройничка, заячьей петли и чего-нибудь такого, что можно сжечь с едким вонючим дымом, — у них с собой почти ничего не было, всё осталось в далёких отсюда котомках. В карманах нашлась только одна их фирменная дымовушка — пластмассовая гильза двенадцатого калибра, набитая серой из стандартной дымовой шашки в смеси с дымным порохом для ускоренного горения и вставленной охотничьей спичкой вместо капсюля; немного тонкой проволоки и кусок сетчатого полотна, размером с квадратный метр.
Повытаскав за хвосты грязных, обезумевших от близкого соболя кобелей и встав на карачки, они щупом, сделанным из длинной и тонкой талины, обследовали полость, где соболюшка сидит, и, определив единственное для неё место, где она должна выскочить, принялись загораживать его сеткой.
В это время прибежал Вулкан и с ходу, лишь рыкнув на Загрю, нагло влез в его закопушку, начав в ней бесноваться так, как будто вся его жизненная энергия дана ему была только для того, чтобы он добрался именно до этого соболя и разорвал его в клочья.
Скоро загородка в виде загончика с полом и крышей из натянутой на колышки сетки, как раз напротив предполагаемого выхода, была готова. Зайдя с обратной стороны собольего убежища, где буйствовал Вулкан, Сергей чиркнул коробком по спичечной головке дымовушки, привязанной на конец щупа проволочкой, и раздавшееся шипение от искрящегося извержения плотного едкого дыма враз образумило собак. Они отскочили от дерева и стали с интересом поглядывать на хозяев. Дымовуха была сунута в заранее приготовленное отверстие, которое тут же было заткнуто подошвой сапога.
Соболька вылетела почти мгновенно и с ходу попала в загончик. Сергей с отцом рухнули на неё, пытаясь поймать, но она чудом вывернулась из сети и стремительно замелькала между плотно стоящими кустами и небольшими деревьями. Кобели в один миг, все разом взревели и на бешеной скорости бросились её догонять.
Антрацитово-чёрная, первоцветная лента, сжимаясь вдвое при приземлении и вытягиваясь в прыжке, молнией неслась по снегу, а собаки, мешая друг другу, молча, лишь слышимо лязгая зубами, висели у неё на хвосте. Охотники с замиранием сердца смотрели на эту погоню, ожидая скорой развязки.
Не глядя на клацающие челюсти трёх кобелей, соболюшка упорно пропускала одно за другим большие деревья, а в них все больше и больше зрело удивление оттого, что она это делает. Каждый раз лишь вспыхивала искорка надежды, что вот сейчас она взлетит на следующее, но и эта искра мгновенно гасла, затмеваемая всё возрастающим убеждением, что вот сейчас — в следующее мгновение, — собаки тормознут в едином рычаще-визжащем клубке, и от неё останется только воспоминание.
продолжение следует.
- Сообщения
- 4,697
- Реакции
- 8,055
- Баллы
- 0
продолжение Мать соболей калайских
Она взлетела на большой, сильно наклонённый кедр и сразу же ушла в его вершину. У Сергея с отцом отлегло от сердца, что в собачьих зубах она не погибла, и над всеми чувствами взяла верх уверенность в том, что теперь осталось лишь подойти к дереву, высмотреть затаившуюся в его кроне зверушку, тщательно прицелиться и нажать на спуск.
Кедр был старый и умирающий, готовый, казалось, завтра свалиться сам. На две трети от комля ветки на нём отсутствовали, а выше их было совсем немного. Росли они редко, и то какими-то пучками. Вершина проглядывалась хорошо, и надежда на скорую добычу у охотников только возросла. Но они долго ходили вокруг дерева, задрав головы и вглядываясь во все потаённые места, однако соболюшки там не наблюдалось. Во всей вершине было всего два места, в которых можно было затаиться, и Сергей начал их планомерный обстрел. Он тюкал и тюкал по этим местам, стараясь класть пульки так, чтобы они только выпугнули её, но ни в коем случае не зацепили. Но всё было тщетно.
Потом они вновь продолжительно и упорно ходили вокруг кедра, пытаясь хоть что-то разглядеть — всё было напрасно. Ветер качал ветки, и казалось, что это шевелится их потеря, но, зайдя с другой стороны, они видели, что в том месте никого нет. Всё это было похоже на мистику, но, ощущая себя завзятым материалистом, Сергей вновь открывал огонь.
Опыт говорил о том, что, скорее всего, где-то есть дупло, но увидеть его они никак не могли, и от отчаянья он расстрелял все плохо видимые места дробью. Соболька исчезла!
Пора было подумать о доме. Ветер не умолкал, и их собаки, давно уже перестав обращать на хозяев внимание, занимались своими делами: Вулкан со Шпаной безучастно лежали в сторонке, а Загря самозабвенно лаял в полусотне метров на очередную — уже вторую - белку. Но белки их сейчас ничуть не интересовали, и потому Сергей не пошел стрелять первую — рыжехвостую, и также не сделал этого, когда чернохвостка из-под собаки прискакала по деревьям почти к ним в руки.
Им нужен был соболь! А он не давался!
На коротком, из нескольких фраз, совещании постановили дерево срубить. Тревога в охотничьих душах нарастала, и они теперь боялись, что Сергей ненароком, в тёмном месте, соболюшку убил, и она лежит там сейчас, бедная, и просто напрасно пропадёт, если они это дело сейчас бросят.
Рубить деревья им было не привыкать, и они немедленно приступили к этому, может быть, не очень благородному занятию.
Кедр был дуплистый, как и все таёжные кедры. Он был старый, и значит, его дупло было настолько велико, что ствол от комля представлял собой трубу с толщиной стенки не более семи сантиметров.
Они без разговоров, меняясь, превращали в щепу нежно-розовую кедровую плоть, начав рубить его с тыльной стороны наклона и разводя проруб то в одну, то в другую стороны. После того как он ушёл за половину, дерево начало качаться, и с каждым последующим ударом дыра видимо увеличивалась.
Топор сломался в тот момент, когда кедр, казалось, должен был рухнуть ещё десять минут назад. Сломался Петровичем насаженный топор! Сломался «по живому»! Это было невероятно!
Дабы исключить любые случайности, каждый их ходовой топор имеет длинный приваренный язычок, прилегающий к топорищу со стороны лезвия, и приваренную к обуху пластину, которая на двух длинных, но тонких шурупах, через дырки «в потай», дополнительно удерживает топорище, сделанное из несколько лет выдержанной, заболонной части берёзы. Топор насаживается «на века», с клиньями «на клею», и не расшатывается годами даже при интенсивной работе!
Топорище не лопнуло, не расщепилось, а просто переломилось в том месте, где кончалась пластина. Просто переломилось!
Они долго и молча смотрели на то, что недавно было топором, и лишь хмуро бросив отцу: «Отойди!» — Сергей начал сосредоточенно долбить тот малый остаток недоруба, который теперь был не более двух дециметров в длину и пяти сантиметров по толщине.
И это со стороны наклона! Кедру просто не на чем было держаться! По всем земным законам, от тех тонн груза, которые давили сейчас на эти остатки, перемычка должна была лопнуть, как спичка. Но тюканья Сергея успехов не имели — замаха не было, а от тех ударов, что он наносил, смолёвая древесина отбивала топор, как тугая резина. Моральные силы кончались, и он от кедра отошел.
Хмурый Петрович молча взял из его рук топор и куда-то удалился.
Сергей огляделся. В разных местах, свернувшись клубками, лежали собаки, искоса и, казалось, с сочувствием поглядывая на хозяев. Сильный ветер беспрестанно шумел в вершинах деревьев и с огромной скоростью гнал низкие грязно-серые растрёпанные облака. Было зябко. Уже темнело. На душе было гадостно, противно и тревожно.
Подошел Петрович, принесший на плече толстую осиновую вагу. И срубил он её, как Сергей понимал, только из-за того, что любую работу, пусть самую неприятную, не мог бросить, не доделав до конца и не приложив к ней всё своё умение и изобретательность.
Подтесав с двух сторон конец, они молча воткнули её в разруб, и Сергей надавил вагу всей своей массой. Он висел на ней, поджав ноги, но кедр только раскачивался и не падал.
Он не падал!
— Знаешь, отец — после долгого молчания заговорил Сергей. — У меня такое чувство, что если мы её сейчас добудем, то с нами что-то случится! Бог нам этого не простит!
— И у меня тоже, — коротко ответил Петрович.
Вытащив на всякий случай вагу, они молча собрались и пошли в зимовьё.
Вечер прошел в думах и без разговоров. На душе Сергея камнем лежало то состояние, когда казалось, что он уже совершил какую-то непоправимую ошибку, и преступление его омерзительно и гадко.
Беспрестанно мучил главный вопрос: «Зачем мы эту мать соболей калайских так долго и упорно добывали? Зачем?»
«Ради денег?» Нет! В алчности их заподозрить было нельзя.
«Ради азарта, как у собак?» Да нет же! В такой день они могли найти другого соболя.
«Ради охоты как работы, когда привыкли исполнять всё до конца?» Не знаю!..
Всю ночь на нарах ворочался и Петрович.
На следующий день они вышли с рассветом. И перед своротом в пойму, где они вчера упражнялись, Сергей поймал себя на мысли, что идти туда не хочет. Просто боится увидеть убитую им соболюшку!
Кедр упал.
Они обошли его и приближались к вершине с двух сторон. Свежих следов на выпавшей ночью пороше, как саваном подёрнувшей погребальной белизной поверженный ими кедр, не наблюдалось, и сердце начало сжиматься.
Но вдруг он увидел их: аккуратненькие, маленькие, кругленькие следки соболиной самочки, чуть присыпанные снежком, начинающиеся после соскока со ствола. Они неспешно удалялись подальше в тайгу.
От сердца отлегло.
— Ну и к добру, — негромко произнёс Петрович, и они повернули лыжи назад.
Она действительно сидела в дупле, незаметном снизу, которое образовалось от когда-то отвалившейся второй вершинки кедра. Оно было небольшим и круглым и уходило в ствол строго вертикально. И она никак от выстрелов пострадать не могла.
На душе стало спокойно и весело. Они были за неё рады.
За её смелость, хитрость, самоотверженность и удачу!
Собаки без должного энтузиазма сунулись в её след, но он их не заинтересовал.
День начинался яркий, солнечный и тихий.
Вечером они подходили к другому зимовью. В котомках у них лежали десяток белок, отысканных разными собаками, соболь, найденный Вулканом, сзади приторочен глухарь, облаянный им же; и ещё одного — «дежурного соболя» — они, как всегда, добыли рядом с этим зимовьём, из-под Шпаны.
Уже после ужина, когда по телу разливалась сладкая истома, когда негромко поигрывал в углу приёмник, и уютно потрескивала печь, Сергей вспомнил о вчерашней эпопее, и ему вдруг пришли на ум слова, сказанные как-то одним знакомым старателем:
— Не надо жадовать, друзья! Не надо жадовать!
Она взлетела на большой, сильно наклонённый кедр и сразу же ушла в его вершину. У Сергея с отцом отлегло от сердца, что в собачьих зубах она не погибла, и над всеми чувствами взяла верх уверенность в том, что теперь осталось лишь подойти к дереву, высмотреть затаившуюся в его кроне зверушку, тщательно прицелиться и нажать на спуск.
Кедр был старый и умирающий, готовый, казалось, завтра свалиться сам. На две трети от комля ветки на нём отсутствовали, а выше их было совсем немного. Росли они редко, и то какими-то пучками. Вершина проглядывалась хорошо, и надежда на скорую добычу у охотников только возросла. Но они долго ходили вокруг дерева, задрав головы и вглядываясь во все потаённые места, однако соболюшки там не наблюдалось. Во всей вершине было всего два места, в которых можно было затаиться, и Сергей начал их планомерный обстрел. Он тюкал и тюкал по этим местам, стараясь класть пульки так, чтобы они только выпугнули её, но ни в коем случае не зацепили. Но всё было тщетно.
Потом они вновь продолжительно и упорно ходили вокруг кедра, пытаясь хоть что-то разглядеть — всё было напрасно. Ветер качал ветки, и казалось, что это шевелится их потеря, но, зайдя с другой стороны, они видели, что в том месте никого нет. Всё это было похоже на мистику, но, ощущая себя завзятым материалистом, Сергей вновь открывал огонь.
Опыт говорил о том, что, скорее всего, где-то есть дупло, но увидеть его они никак не могли, и от отчаянья он расстрелял все плохо видимые места дробью. Соболька исчезла!
Пора было подумать о доме. Ветер не умолкал, и их собаки, давно уже перестав обращать на хозяев внимание, занимались своими делами: Вулкан со Шпаной безучастно лежали в сторонке, а Загря самозабвенно лаял в полусотне метров на очередную — уже вторую - белку. Но белки их сейчас ничуть не интересовали, и потому Сергей не пошел стрелять первую — рыжехвостую, и также не сделал этого, когда чернохвостка из-под собаки прискакала по деревьям почти к ним в руки.
Им нужен был соболь! А он не давался!
На коротком, из нескольких фраз, совещании постановили дерево срубить. Тревога в охотничьих душах нарастала, и они теперь боялись, что Сергей ненароком, в тёмном месте, соболюшку убил, и она лежит там сейчас, бедная, и просто напрасно пропадёт, если они это дело сейчас бросят.
Рубить деревья им было не привыкать, и они немедленно приступили к этому, может быть, не очень благородному занятию.
Кедр был дуплистый, как и все таёжные кедры. Он был старый, и значит, его дупло было настолько велико, что ствол от комля представлял собой трубу с толщиной стенки не более семи сантиметров.
Они без разговоров, меняясь, превращали в щепу нежно-розовую кедровую плоть, начав рубить его с тыльной стороны наклона и разводя проруб то в одну, то в другую стороны. После того как он ушёл за половину, дерево начало качаться, и с каждым последующим ударом дыра видимо увеличивалась.
Топор сломался в тот момент, когда кедр, казалось, должен был рухнуть ещё десять минут назад. Сломался Петровичем насаженный топор! Сломался «по живому»! Это было невероятно!
Дабы исключить любые случайности, каждый их ходовой топор имеет длинный приваренный язычок, прилегающий к топорищу со стороны лезвия, и приваренную к обуху пластину, которая на двух длинных, но тонких шурупах, через дырки «в потай», дополнительно удерживает топорище, сделанное из несколько лет выдержанной, заболонной части берёзы. Топор насаживается «на века», с клиньями «на клею», и не расшатывается годами даже при интенсивной работе!
Топорище не лопнуло, не расщепилось, а просто переломилось в том месте, где кончалась пластина. Просто переломилось!
Они долго и молча смотрели на то, что недавно было топором, и лишь хмуро бросив отцу: «Отойди!» — Сергей начал сосредоточенно долбить тот малый остаток недоруба, который теперь был не более двух дециметров в длину и пяти сантиметров по толщине.
И это со стороны наклона! Кедру просто не на чем было держаться! По всем земным законам, от тех тонн груза, которые давили сейчас на эти остатки, перемычка должна была лопнуть, как спичка. Но тюканья Сергея успехов не имели — замаха не было, а от тех ударов, что он наносил, смолёвая древесина отбивала топор, как тугая резина. Моральные силы кончались, и он от кедра отошел.
Хмурый Петрович молча взял из его рук топор и куда-то удалился.
Сергей огляделся. В разных местах, свернувшись клубками, лежали собаки, искоса и, казалось, с сочувствием поглядывая на хозяев. Сильный ветер беспрестанно шумел в вершинах деревьев и с огромной скоростью гнал низкие грязно-серые растрёпанные облака. Было зябко. Уже темнело. На душе было гадостно, противно и тревожно.
Подошел Петрович, принесший на плече толстую осиновую вагу. И срубил он её, как Сергей понимал, только из-за того, что любую работу, пусть самую неприятную, не мог бросить, не доделав до конца и не приложив к ней всё своё умение и изобретательность.
Подтесав с двух сторон конец, они молча воткнули её в разруб, и Сергей надавил вагу всей своей массой. Он висел на ней, поджав ноги, но кедр только раскачивался и не падал.
Он не падал!
— Знаешь, отец — после долгого молчания заговорил Сергей. — У меня такое чувство, что если мы её сейчас добудем, то с нами что-то случится! Бог нам этого не простит!
— И у меня тоже, — коротко ответил Петрович.
Вытащив на всякий случай вагу, они молча собрались и пошли в зимовьё.
Вечер прошел в думах и без разговоров. На душе Сергея камнем лежало то состояние, когда казалось, что он уже совершил какую-то непоправимую ошибку, и преступление его омерзительно и гадко.
Беспрестанно мучил главный вопрос: «Зачем мы эту мать соболей калайских так долго и упорно добывали? Зачем?»
«Ради денег?» Нет! В алчности их заподозрить было нельзя.
«Ради азарта, как у собак?» Да нет же! В такой день они могли найти другого соболя.
«Ради охоты как работы, когда привыкли исполнять всё до конца?» Не знаю!..
Всю ночь на нарах ворочался и Петрович.
На следующий день они вышли с рассветом. И перед своротом в пойму, где они вчера упражнялись, Сергей поймал себя на мысли, что идти туда не хочет. Просто боится увидеть убитую им соболюшку!
Кедр упал.
Они обошли его и приближались к вершине с двух сторон. Свежих следов на выпавшей ночью пороше, как саваном подёрнувшей погребальной белизной поверженный ими кедр, не наблюдалось, и сердце начало сжиматься.
Но вдруг он увидел их: аккуратненькие, маленькие, кругленькие следки соболиной самочки, чуть присыпанные снежком, начинающиеся после соскока со ствола. Они неспешно удалялись подальше в тайгу.
От сердца отлегло.
— Ну и к добру, — негромко произнёс Петрович, и они повернули лыжи назад.
Она действительно сидела в дупле, незаметном снизу, которое образовалось от когда-то отвалившейся второй вершинки кедра. Оно было небольшим и круглым и уходило в ствол строго вертикально. И она никак от выстрелов пострадать не могла.
На душе стало спокойно и весело. Они были за неё рады.
За её смелость, хитрость, самоотверженность и удачу!
Собаки без должного энтузиазма сунулись в её след, но он их не заинтересовал.
День начинался яркий, солнечный и тихий.
Вечером они подходили к другому зимовью. В котомках у них лежали десяток белок, отысканных разными собаками, соболь, найденный Вулканом, сзади приторочен глухарь, облаянный им же; и ещё одного — «дежурного соболя» — они, как всегда, добыли рядом с этим зимовьём, из-под Шпаны.
Уже после ужина, когда по телу разливалась сладкая истома, когда негромко поигрывал в углу приёмник, и уютно потрескивала печь, Сергей вспомнил о вчерашней эпопее, и ему вдруг пришли на ум слова, сказанные как-то одним знакомым старателем:
— Не надо жадовать, друзья! Не надо жадовать!
- Сообщения
- 18
- Реакции
- 73
- Баллы
- 0
Ку Всем!
Вот решил поведать случай.
Приехал на речку (летом) оделся ,залез,плыву.
Минут 5 ныркаю,вдруг слышу всплеск,ну очень громко)).
Подымаю голову в Реке стоит лось в метрах 10 от меня.
Он походу подошел попить и упал в реку, берег не высокий метра два.
Стоит и не шевелится,а Я ТОКА ОХОТУ НАЧАЛ)) мне дальше плыть надо, а он аккурат по середине речки встал,
глубина не большая 1-1,5 метра.
Ну я долго не думая)) встаю начинаю махать руками,орать,ну типа пугаю его)).
И тут самое интересное))) Он делает шаг назад а потом))) скотина )) как побежит в мою сторону,видели бы Вы моё
лицо в тот момент)),секунду я стоял оторопев,потом развернулся и вниз по течению поплыл.
Мысли всякие нехорошие в голову лезут,маслаю ластами как могу.
Ну думаю надо посатреть где там рогатый,поворачиваю голову,а лось провалился в яму(на моё спасение).
Хорошо там яма была)) глубина метра 3 ну и шириной 6-8 метра))
В общем он провалился и обратно стал выбираться на берег.Вылез,стоит смотрит на меня я на него.
Минут 10 в гляделки играли.Больше я его пугать не стал))).Он в лес ушел сам)).
Вот вам и мораль увидел лося в реке нече его беспокоить).
Однако повезло мне,минут 5 раньше бы залез в реку,упал бы этот лось на меня.
После этого случая еще долго меня каждый шорох на реке стремал.
Вот решил поведать случай.
Приехал на речку (летом) оделся ,залез,плыву.
Минут 5 ныркаю,вдруг слышу всплеск,ну очень громко)).
Подымаю голову в Реке стоит лось в метрах 10 от меня.
Он походу подошел попить и упал в реку, берег не высокий метра два.
Стоит и не шевелится,а Я ТОКА ОХОТУ НАЧАЛ)) мне дальше плыть надо, а он аккурат по середине речки встал,
глубина не большая 1-1,5 метра.
Ну я долго не думая)) встаю начинаю махать руками,орать,ну типа пугаю его)).
И тут самое интересное))) Он делает шаг назад а потом))) скотина )) как побежит в мою сторону,видели бы Вы моё
лицо в тот момент)),секунду я стоял оторопев,потом развернулся и вниз по течению поплыл.
Мысли всякие нехорошие в голову лезут,маслаю ластами как могу.
Ну думаю надо посатреть где там рогатый,поворачиваю голову,а лось провалился в яму(на моё спасение).
Хорошо там яма была)) глубина метра 3 ну и шириной 6-8 метра))
В общем он провалился и обратно стал выбираться на берег.Вылез,стоит смотрит на меня я на него.
Минут 10 в гляделки играли.Больше я его пугать не стал))).Он в лес ушел сам)).
Вот вам и мораль увидел лося в реке нече его беспокоить).
Однако повезло мне,минут 5 раньше бы залез в реку,упал бы этот лось на меня.
После этого случая еще долго меня каждый шорох на реке стремал.
- Сообщения
- 670
- Реакции
- 2,094
- Баллы
- 93
Вспомнилась одна история тоже правдивая, вернее была однозначно, у нас по Волге весной в половодье через волгу часто переплывают олени ,лоси, кабаны, а я однажды двух волков видел :shok:переплывающих с одного берега на другой причём плыли в сторону затопляемого берега(странно) ну не в этом суть так вот.Ехали под вечер домой два брэка на казанке с булями после проверялок воблы мешка два все в соплях и чешуе смотрят лось переплывает они помозговав решили ещё и мяса домой превезти,подплыли к нему и незнают как его плывущего добыть в лодке из всех орудий убийства только молоток в инструментах(они на Нептуне-23 были) ну и решили верёвку от кошки на рога накинуть до берега доплыть там лося и порешить, так и сделали ,накинули верёвку на рога завезали за кнехт на носу ,лось плывёт в переди они за ним на малом ходу.Подплывают к берегу ,лось почувствовав под ногами твёрдую землю и что его щас жизни будут лишать ,собрал все силы, да как рванёт в прибрежный лес вместе с казанкой и её пассажирами,бреки говорят мы в лодке лось прёт нас на верёвке мимо кусты, деревья ,листья ,палки, всё как в кино, хорошо верёвка лопнула а так бы не знаю куда бы он их упёр. Так вот картина такая уже ночь,лес, двое в лодке с рыбой и без мяса делать нечего начали всё вытаскивать снимать мотор и обратно всё к речьке таскать лось их метров на 150от берега протащил, пока всё перетаскали лодку особенно долго тащили, под утро только домой приехали, с тех пор при слове лось их долго подтряхивает.:biggrin: Вот такаяистория.
- Сообщения
- 434
- Реакции
- 555
- Баллы
- 0
Было года три назад.
На стареньком Патруле втроем ездили ночью по кабанчику.
В кукурузе полосы выкошенны и со слов председателя этой кукурузы, кабана там кишит.
Часа три катались и любовались лисами мышкующими, в итоге надоело.
Едем домой, а раз пустые, то едем по полям с зеленями, а не дорогой.
Через пять минут первый зайчик:diablo:
К слову, у нас его как не странно очень прилично.
Итак катаемся, поочереди стреляем по зайцам, последнего бьет друг, я выбегаю с фонарем и накидным ключем 22х24 (добивать если дергается), а зайчик бит чисто лежит и нетрепыхается.
Бросаю его просто в багажник на всякий хлам и едем домой, уже и так по три штучки на каждого есть.
Салон от багажника ничем не закрыт и когда я услышал шуршание в багажнике я только успел крикнуть "ЗАЯЦ ЖИВВВВ" и уткнулся носом в свои колени обхватив голову руками.
И тут началось, Заяц бегал по нам с бешенной скоростью, когда все стихло мы еще пару минут не шевелились.
полностью очухавшись мы поняли что зайчик куда то пропал:shok::shok::shok:
Бегая вокруг машины мы поочереди открывали каждую дверь, в итоге мы нашли бедьнягу под задним сиденьем, там почемут есть ниша ка под передними.
Не под каким видом заяц не хотел выковыриваться от туда, только смотрел на нас своими зашуганными глазами.
Хозяин машины принял решение, потыкать в него ножиком и только он протянул руку под сиденье, как заяц прыгнул из щели в которую и руку тяжело просунуть, прыгнул да прям на плечи своего душегуба с ножиком. Мы обернулись услышав визг хозяина машины, я тока успел осветить фонярем улепетывающего зайца.
Вот так один заяц троим охотникам навалял.
На стареньком Патруле втроем ездили ночью по кабанчику.
В кукурузе полосы выкошенны и со слов председателя этой кукурузы, кабана там кишит.
Часа три катались и любовались лисами мышкующими, в итоге надоело.
Едем домой, а раз пустые, то едем по полям с зеленями, а не дорогой.
Через пять минут первый зайчик:diablo:
К слову, у нас его как не странно очень прилично.
Итак катаемся, поочереди стреляем по зайцам, последнего бьет друг, я выбегаю с фонарем и накидным ключем 22х24 (добивать если дергается), а зайчик бит чисто лежит и нетрепыхается.
Бросаю его просто в багажник на всякий хлам и едем домой, уже и так по три штучки на каждого есть.
Салон от багажника ничем не закрыт и когда я услышал шуршание в багажнике я только успел крикнуть "ЗАЯЦ ЖИВВВВ" и уткнулся носом в свои колени обхватив голову руками.
И тут началось, Заяц бегал по нам с бешенной скоростью, когда все стихло мы еще пару минут не шевелились.
полностью очухавшись мы поняли что зайчик куда то пропал:shok::shok::shok:
Бегая вокруг машины мы поочереди открывали каждую дверь, в итоге мы нашли бедьнягу под задним сиденьем, там почемут есть ниша ка под передними.
Не под каким видом заяц не хотел выковыриваться от туда, только смотрел на нас своими зашуганными глазами.
Хозяин машины принял решение, потыкать в него ножиком и только он протянул руку под сиденье, как заяц прыгнул из щели в которую и руку тяжело просунуть, прыгнул да прям на плечи своего душегуба с ножиком. Мы обернулись услышав визг хозяина машины, я тока успел осветить фонярем улепетывающего зайца.
Вот так один заяц троим охотникам навалял.
- Сообщения
- 11,400
- Реакции
- 50,118
- Баллы
- 0
Охотник шёл по дремучей тайге, недалеко вспорхнула какая то птичка и мягкий пушистый снежок слетел с ветки и долго кружился в воздухе. Вдруг хрустнула ветка, - Зто песец - подумал охотник и подтянул ружьё. Но это был не песец, это был тигр, ПИСЕЦ был потом!!!:shok::shok:
- Сообщения
- 553
- Реакции
- 923
- Баллы
- 0
Не мое из инета (присутствует не нормативная лексика, детям не читать!)
Было это года два назад. Пригласил нас с друзьями глава сельской администрации в благодарность за продажу узкоколейки на истинно русский
экстрим: на медведя поохотиться. Типа все готово, ружья, водка, медведь почти ручной с первого выстрела мертвым прикидывается и все такое. Как тут не соблазниться. Поехали. Надо сказать у местных жителей оригинальный способ был на эту животину охотиться. Находят берлогу, ждут когда хозяин пожрать ягод и прочего подножного корма уйдет, на соседних соснах на высоте метров 3 делают чёт типа гамаков из елово-сосновых веток. Приходят через денек-другой. Ежели зверюги нет, сидят в этих гамаках и по возвращению последнего расстреливают его сверху. Если медведь в берлоге, то один из охотников (самый шустрый, желательно электрик, чтоб по столбам быстро лазил) подходит к берлоге, сует туда палку реальную и шерудит там почем зря. Медведь, ясное дело не простив того, что от сосания любимого органа его оторвали, выбегает из берлоги. Финал тот же: расстреливают сверху. Короче, приехали мы, в камуфляж переоделись, на головы красные шапки, ружья под мышку, водку в рюкзак и поехали. Шапки красные надо сказать в тех лесах просто необходимы были, т.к. без водки туда охотиться никто не ездил. А после пол-литра бегающий метрах в ста в камуфляже за тетеревом или от кабана долбоёб, без шапки этой очень на оленя похож становится.
Добрались мы до места не без приключений: пару раз встречали егерей (это такой лесной народец, особо вредный и до денег жадный). Но поскольку у нас стая больше, чем у егерей было, да и ружья посерьезней, те предпочитали проверить документы на оружие и пожелать удачной охоты. Метрах в пятиста от берлоги пришлось спешиться: смущает животных запах выхлопных газов и звук мотора, равно как и вранье пятерых поддатых охотников. Пол км перлись молча. Дошлепали до берлоги, с тылу подобрались, а там на одном из гамаков уже "матерый" щерится и маякует, типа животное внутри, ждать не придется. Определили мы самого трезвого "электрика", который будет бревном в норе медвежьей шерудить, снабдили его этим самым бревном, сами по гамакам рассосались, приготовились. "Матерый" дал отмашку. "Электрик" палку в нору, усердно так (видно не впервой) взад-вперед, из стороны в сторону дубьем помахал, бросил и на сосну, заранее выбранную, как белка, бля, влетел. Тут-то и началось. Медведь с матами: "Меня будить!!!! Всех порву сцуки!!!!" вылетает из берлоги, делает круг по полянке и+.. Пулей влетает на соседнюю с "электриком" сосну. Сцена, как в "Ревизоре". Тишина. Птички щебечук, слышно даже как матор в груди постукивает. Медведь замер в ровень с "Электриком". Охуел видать он от такого дятла-мутанта (см. про красные шапки), отродясь таких не видел. Охуел и "электрик". Шутка ли: в полуметре от него медвежья рожа с метр в диаметре, с желтыми нечищенными зубами и каким-то недружелюбно-недоверчивым выражением. Да еще и три из пяти не совсем трезвых ружей аккурат сквозь него в медведя целятся. Сколько зависалово длилось это не знаю, но вариантов в башке пронеслось
масса: стрелять в медведя, можно "электрика" зацепить; не стрелять - долго не провисит, а на земле ему одной подачи от этого лохматого Тайсона хватит, чтоб к духам леса на встречу отправиться. И тут, в абсолютной тишине леса - раздался толи грохот, толи треск, хрен проссышь. Толи от страха (что впоследствии яростно отрицалось), толи от напряжения великого не выдержала кишка "электрика". Натянутым как струны нервам охотников иного сигнала и не надо было. Залпом бабахнули пять ружей, перезарядка, еще залп, перезарядка, еще залп. Воплей "электрика": "Не стреляйте, сцукоблядьнах!!!!" уже никто не
слышал+ Короче, когда мохнатый с дерева рухнул, не покурив и не
помолившись,
шкуру его если только на дуршлаг пускать можно было, а у каждого из охотников по пол арсенала осталось. Все ожидали второго шлепка на землю, но "электрик" продолжал висеть на дереве, не отвечая на вопросы все ли в порядке, а только как-то странно поскуливая. Убедившись в том, что животине кирдык все пососкакивали с гамаков и к "электрику" осматривать повреждения. Из повреждений на "электрике" были обнаружены только покоричневение комуфляжа в задней нижней части, которое можно было б принять за кровь, если б не запах. Стащить с сосны его удалось только через 15 минут, этот горе-дятел-охотник-электрик, как будто пытался внедриться в молекулярную структуру дерева. Через стакан водки у "электрика" цвет лица приобрел более-менее естественный оттенок, еще через стакан восстановились наливательные и хватательные рефлексы и немного речь. Обратно шли и ехали молча, в машине воняло невыносимо, дрожь в руках прошла только дома у "матерого", где была распита остававшаяся водка. Тостов за удачную охоту в тот вечер не произносилось, вообще, старались говорить только о политике. Один "электрик" порывался после очередной порции горячительного продемонстрировать всем дыру в камуфляже в районе предплечья. На что ему резонно предлагали лучше еще разок продемонстрировать штаны+. Вот такой истинно русский экстрим.
Было это года два назад. Пригласил нас с друзьями глава сельской администрации в благодарность за продажу узкоколейки на истинно русский
экстрим: на медведя поохотиться. Типа все готово, ружья, водка, медведь почти ручной с первого выстрела мертвым прикидывается и все такое. Как тут не соблазниться. Поехали. Надо сказать у местных жителей оригинальный способ был на эту животину охотиться. Находят берлогу, ждут когда хозяин пожрать ягод и прочего подножного корма уйдет, на соседних соснах на высоте метров 3 делают чёт типа гамаков из елово-сосновых веток. Приходят через денек-другой. Ежели зверюги нет, сидят в этих гамаках и по возвращению последнего расстреливают его сверху. Если медведь в берлоге, то один из охотников (самый шустрый, желательно электрик, чтоб по столбам быстро лазил) подходит к берлоге, сует туда палку реальную и шерудит там почем зря. Медведь, ясное дело не простив того, что от сосания любимого органа его оторвали, выбегает из берлоги. Финал тот же: расстреливают сверху. Короче, приехали мы, в камуфляж переоделись, на головы красные шапки, ружья под мышку, водку в рюкзак и поехали. Шапки красные надо сказать в тех лесах просто необходимы были, т.к. без водки туда охотиться никто не ездил. А после пол-литра бегающий метрах в ста в камуфляже за тетеревом или от кабана долбоёб, без шапки этой очень на оленя похож становится.
Добрались мы до места не без приключений: пару раз встречали егерей (это такой лесной народец, особо вредный и до денег жадный). Но поскольку у нас стая больше, чем у егерей было, да и ружья посерьезней, те предпочитали проверить документы на оружие и пожелать удачной охоты. Метрах в пятиста от берлоги пришлось спешиться: смущает животных запах выхлопных газов и звук мотора, равно как и вранье пятерых поддатых охотников. Пол км перлись молча. Дошлепали до берлоги, с тылу подобрались, а там на одном из гамаков уже "матерый" щерится и маякует, типа животное внутри, ждать не придется. Определили мы самого трезвого "электрика", который будет бревном в норе медвежьей шерудить, снабдили его этим самым бревном, сами по гамакам рассосались, приготовились. "Матерый" дал отмашку. "Электрик" палку в нору, усердно так (видно не впервой) взад-вперед, из стороны в сторону дубьем помахал, бросил и на сосну, заранее выбранную, как белка, бля, влетел. Тут-то и началось. Медведь с матами: "Меня будить!!!! Всех порву сцуки!!!!" вылетает из берлоги, делает круг по полянке и+.. Пулей влетает на соседнюю с "электриком" сосну. Сцена, как в "Ревизоре". Тишина. Птички щебечук, слышно даже как матор в груди постукивает. Медведь замер в ровень с "Электриком". Охуел видать он от такого дятла-мутанта (см. про красные шапки), отродясь таких не видел. Охуел и "электрик". Шутка ли: в полуметре от него медвежья рожа с метр в диаметре, с желтыми нечищенными зубами и каким-то недружелюбно-недоверчивым выражением. Да еще и три из пяти не совсем трезвых ружей аккурат сквозь него в медведя целятся. Сколько зависалово длилось это не знаю, но вариантов в башке пронеслось
масса: стрелять в медведя, можно "электрика" зацепить; не стрелять - долго не провисит, а на земле ему одной подачи от этого лохматого Тайсона хватит, чтоб к духам леса на встречу отправиться. И тут, в абсолютной тишине леса - раздался толи грохот, толи треск, хрен проссышь. Толи от страха (что впоследствии яростно отрицалось), толи от напряжения великого не выдержала кишка "электрика". Натянутым как струны нервам охотников иного сигнала и не надо было. Залпом бабахнули пять ружей, перезарядка, еще залп, перезарядка, еще залп. Воплей "электрика": "Не стреляйте, сцукоблядьнах!!!!" уже никто не
слышал+ Короче, когда мохнатый с дерева рухнул, не покурив и не
помолившись,
шкуру его если только на дуршлаг пускать можно было, а у каждого из охотников по пол арсенала осталось. Все ожидали второго шлепка на землю, но "электрик" продолжал висеть на дереве, не отвечая на вопросы все ли в порядке, а только как-то странно поскуливая. Убедившись в том, что животине кирдык все пососкакивали с гамаков и к "электрику" осматривать повреждения. Из повреждений на "электрике" были обнаружены только покоричневение комуфляжа в задней нижней части, которое можно было б принять за кровь, если б не запах. Стащить с сосны его удалось только через 15 минут, этот горе-дятел-охотник-электрик, как будто пытался внедриться в молекулярную структуру дерева. Через стакан водки у "электрика" цвет лица приобрел более-менее естественный оттенок, еще через стакан восстановились наливательные и хватательные рефлексы и немного речь. Обратно шли и ехали молча, в машине воняло невыносимо, дрожь в руках прошла только дома у "матерого", где была распита остававшаяся водка. Тостов за удачную охоту в тот вечер не произносилось, вообще, старались говорить только о политике. Один "электрик" порывался после очередной порции горячительного продемонстрировать всем дыру в камуфляже в районе предплечья. На что ему резонно предлагали лучше еще разок продемонстрировать штаны+. Вот такой истинно русский экстрим.
- Сообщения
- 553
- Реакции
- 923
- Баллы
- 0
Не мое из инета (присутствует не нормативная лексика, детям не читать!)
Было это года два назад. Пригласил нас с друзьями глава сельской администрации в благодарность за продажу узкоколейки на истинно русский
экстрим: на медведя поохотиться. Типа все готово, ружья, водка, медведь почти ручной с первого выстрела мертвым прикидывается и все такое. Как тут не соблазниться. Поехали. Надо сказать у местных жителей оригинальный способ был на эту животину охотиться. Находят берлогу, ждут когда хозяин пожрать ягод и прочего подножного корма уйдет, на соседних соснах на высоте метров 3 делают чёт типа гамаков из елово-сосновых веток. Приходят через денек-другой. Ежели зверюги нет, сидят в этих гамаках и по возвращению последнего расстреливают его сверху. Если медведь в берлоге, то один из охотников (самый шустрый, желательно электрик, чтоб по столбам быстро лазил) подходит к берлоге, сует туда палку реальную и шерудит там почем зря. Медведь, ясное дело не простив того, что от сосания любимого органа его оторвали, выбегает из берлоги. Финал тот же: расстреливают сверху. Короче, приехали мы, в камуфляж переоделись, на головы красные шапки, ружья под мышку, водку в рюкзак и поехали. Шапки красные надо сказать в тех лесах просто необходимы были, т.к. без водки туда охотиться никто не ездил. А после пол-литра бегающий метрах в ста в камуфляже за тетеревом или от кабана долбоёб, без шапки этой очень на оленя похож становится.
Добрались мы до места не без приключений: пару раз встречали егерей (это такой лесной народец, особо вредный и до денег жадный). Но поскольку у нас стая больше, чем у егерей было, да и ружья посерьезней, те предпочитали проверить документы на оружие и пожелать удачной охоты. Метрах в пятиста от берлоги пришлось спешиться: смущает животных запах выхлопных газов и звук мотора, равно как и вранье пятерых поддатых охотников. Пол км перлись молча. Дошлепали до берлоги, с тылу подобрались, а там на одном из гамаков уже "матерый" щерится и маякует, типа животное внутри, ждать не придется. Определили мы самого трезвого "электрика", который будет бревном в норе медвежьей шерудить, снабдили его этим самым бревном, сами по гамакам рассосались, приготовились. "Матерый" дал отмашку. "Электрик" палку в нору, усердно так (видно не впервой) взад-вперед, из стороны в сторону дубьем помахал, бросил и на сосну, заранее выбранную, как белка, бля, влетел. Тут-то и началось. Медведь с матами: "Меня будить!!!! Всех порву сцуки!!!!" вылетает из берлоги, делает круг по полянке и+.. Пулей влетает на соседнюю с "электриком" сосну. Сцена, как в "Ревизоре". Тишина. Птички щебечук, слышно даже как матор в груди постукивает. Медведь замер в ровень с "Электриком". Охуел видать он от такого дятла-мутанта (см. про красные шапки), отродясь таких не видел. Охуел и "электрик". Шутка ли: в полуметре от него медвежья рожа с метр в диаметре, с желтыми нечищенными зубами и каким-то недружелюбно-недоверчивым выражением. Да еще и три из пяти не совсем трезвых ружей аккурат сквозь него в медведя целятся. Сколько зависалово длилось это не знаю, но вариантов в башке пронеслось
масса: стрелять в медведя, можно "электрика" зацепить; не стрелять - долго не провисит, а на земле ему одной подачи от этого лохматого Тайсона хватит, чтоб к духам леса на встречу отправиться. И тут, в абсолютной тишине леса - раздался толи грохот, толи треск, хрен проссышь. Толи от страха (что впоследствии яростно отрицалось), толи от напряжения великого не выдержала кишка "электрика". Натянутым как струны нервам охотников иного сигнала и не надо было. Залпом бабахнули пять ружей, перезарядка, еще залп, перезарядка, еще залп. Воплей "электрика": "Не стреляйте, сцукоблядьнах!!!!" уже никто не
слышал+ Короче, когда мохнатый с дерева рухнул, не покурив и не
помолившись,
шкуру его если только на дуршлаг пускать можно было, а у каждого из охотников по пол арсенала осталось. Все ожидали второго шлепка на землю, но "электрик" продолжал висеть на дереве, не отвечая на вопросы все ли в порядке, а только как-то странно поскуливая. Убедившись в том, что животине кирдык все пососкакивали с гамаков и к "электрику" осматривать повреждения. Из повреждений на "электрике" были обнаружены только покоричневение комуфляжа в задней нижней части, которое можно было б принять за кровь, если б не запах. Стащить с сосны его удалось только через 15 минут, этот горе-дятел-охотник-электрик, как будто пытался внедриться в молекулярную структуру дерева. Через стакан водки у "электрика" цвет лица приобрел более-менее естественный оттенок, еще через стакан восстановились наливательные и хватательные рефлексы и немного речь. Обратно шли и ехали молча, в машине воняло невыносимо, дрожь в руках прошла только дома у "матерого", где была распита остававшаяся водка. Тостов за удачную охоту в тот вечер не произносилось, вообще, старались говорить только о политике. Один "электрик" порывался после очередной порции горячительного продемонстрировать всем дыру в камуфляже в районе предплечья. На что ему резонно предлагали лучше еще разок продемонстрировать штаны+. Вот такой истинно русский экстрим.
Было это года два назад. Пригласил нас с друзьями глава сельской администрации в благодарность за продажу узкоколейки на истинно русский
экстрим: на медведя поохотиться. Типа все готово, ружья, водка, медведь почти ручной с первого выстрела мертвым прикидывается и все такое. Как тут не соблазниться. Поехали. Надо сказать у местных жителей оригинальный способ был на эту животину охотиться. Находят берлогу, ждут когда хозяин пожрать ягод и прочего подножного корма уйдет, на соседних соснах на высоте метров 3 делают чёт типа гамаков из елово-сосновых веток. Приходят через денек-другой. Ежели зверюги нет, сидят в этих гамаках и по возвращению последнего расстреливают его сверху. Если медведь в берлоге, то один из охотников (самый шустрый, желательно электрик, чтоб по столбам быстро лазил) подходит к берлоге, сует туда палку реальную и шерудит там почем зря. Медведь, ясное дело не простив того, что от сосания любимого органа его оторвали, выбегает из берлоги. Финал тот же: расстреливают сверху. Короче, приехали мы, в камуфляж переоделись, на головы красные шапки, ружья под мышку, водку в рюкзак и поехали. Шапки красные надо сказать в тех лесах просто необходимы были, т.к. без водки туда охотиться никто не ездил. А после пол-литра бегающий метрах в ста в камуфляже за тетеревом или от кабана долбоёб, без шапки этой очень на оленя похож становится.
Добрались мы до места не без приключений: пару раз встречали егерей (это такой лесной народец, особо вредный и до денег жадный). Но поскольку у нас стая больше, чем у егерей было, да и ружья посерьезней, те предпочитали проверить документы на оружие и пожелать удачной охоты. Метрах в пятиста от берлоги пришлось спешиться: смущает животных запах выхлопных газов и звук мотора, равно как и вранье пятерых поддатых охотников. Пол км перлись молча. Дошлепали до берлоги, с тылу подобрались, а там на одном из гамаков уже "матерый" щерится и маякует, типа животное внутри, ждать не придется. Определили мы самого трезвого "электрика", который будет бревном в норе медвежьей шерудить, снабдили его этим самым бревном, сами по гамакам рассосались, приготовились. "Матерый" дал отмашку. "Электрик" палку в нору, усердно так (видно не впервой) взад-вперед, из стороны в сторону дубьем помахал, бросил и на сосну, заранее выбранную, как белка, бля, влетел. Тут-то и началось. Медведь с матами: "Меня будить!!!! Всех порву сцуки!!!!" вылетает из берлоги, делает круг по полянке и+.. Пулей влетает на соседнюю с "электриком" сосну. Сцена, как в "Ревизоре". Тишина. Птички щебечук, слышно даже как матор в груди постукивает. Медведь замер в ровень с "Электриком". Охуел видать он от такого дятла-мутанта (см. про красные шапки), отродясь таких не видел. Охуел и "электрик". Шутка ли: в полуметре от него медвежья рожа с метр в диаметре, с желтыми нечищенными зубами и каким-то недружелюбно-недоверчивым выражением. Да еще и три из пяти не совсем трезвых ружей аккурат сквозь него в медведя целятся. Сколько зависалово длилось это не знаю, но вариантов в башке пронеслось
масса: стрелять в медведя, можно "электрика" зацепить; не стрелять - долго не провисит, а на земле ему одной подачи от этого лохматого Тайсона хватит, чтоб к духам леса на встречу отправиться. И тут, в абсолютной тишине леса - раздался толи грохот, толи треск, хрен проссышь. Толи от страха (что впоследствии яростно отрицалось), толи от напряжения великого не выдержала кишка "электрика". Натянутым как струны нервам охотников иного сигнала и не надо было. Залпом бабахнули пять ружей, перезарядка, еще залп, перезарядка, еще залп. Воплей "электрика": "Не стреляйте, сцукоблядьнах!!!!" уже никто не
слышал+ Короче, когда мохнатый с дерева рухнул, не покурив и не
помолившись,
шкуру его если только на дуршлаг пускать можно было, а у каждого из охотников по пол арсенала осталось. Все ожидали второго шлепка на землю, но "электрик" продолжал висеть на дереве, не отвечая на вопросы все ли в порядке, а только как-то странно поскуливая. Убедившись в том, что животине кирдык все пососкакивали с гамаков и к "электрику" осматривать повреждения. Из повреждений на "электрике" были обнаружены только покоричневение комуфляжа в задней нижней части, которое можно было б принять за кровь, если б не запах. Стащить с сосны его удалось только через 15 минут, этот горе-дятел-охотник-электрик, как будто пытался внедриться в молекулярную структуру дерева. Через стакан водки у "электрика" цвет лица приобрел более-менее естественный оттенок, еще через стакан восстановились наливательные и хватательные рефлексы и немного речь. Обратно шли и ехали молча, в машине воняло невыносимо, дрожь в руках прошла только дома у "матерого", где была распита остававшаяся водка. Тостов за удачную охоту в тот вечер не произносилось, вообще, старались говорить только о политике. Один "электрик" порывался после очередной порции горячительного продемонстрировать всем дыру в камуфляже в районе предплечья. На что ему резонно предлагали лучше еще разок продемонстрировать штаны+. Вот такой истинно русский экстрим.